Бессмертный город - [5]

Между ними возникла вдруг такая дистанция, скорее такое желание подчеркнуть эту дистанцию, такое равнодушие по отношению к тому, кто в конечном итоге был всего лишь консулом в заштатном уголке Европы, со стороны того, кто влачил на своих плечах всю страну, что Жюльен поспешно поднялся. Неловкость, которую он ощущал, переросла в парализовавшее его страшное стеснение. Он выдавил несколько ничего не значащих слов. На этот раз председатель даже не шевельнулся; идя к двери, Жюльен затылком чувствовал взгляд, вобравший в себя всю мудрость мира и непомерную усталость. На улице Жюльену стало легче.

Но в поезде, уносившем его на другой день в Прованс, консул Франции в Н. все никак не мог взять в толк ни зачем главе правительства понадобилось самолично переговорить с ним, ни почему он так холодно с ним расстался, ни чему он обязан своим назначением.

В тот же вечер, выступая по телевизору с поздравлениями по поводу Рождества, глава правительства обещал вскоре покончить с безработицей, а также обеспечить рост экономики. Потом он заговорил о свободе и безопасности, после чего провел рукой по лбу, как бы отгоняя непрошеные образы, и в лирическом тоне описал радость, которая переполняет в этот вечер сердце почти каждого и которую каждый обязан разделить с теми, кому она неведома. Но выражение лица его при этом оставалось неподвижным, и улыбка, появившаяся в последние секунды выступления, казалась чересчур убедительной, чтобы быть чем-то иным, кроме гримасы лицевых мускулов.

— Отправиться в Н. после того, как тебя принял сам премьер! Надеюсь, теперь-то ты не будешь жаловаться! — заметил Жак Паллас, у которого остановился в Провансе Жюльен.

Их было двенадцать друзей, собравшихся вокруг камина в ожидании полуночной мессы, и Жюльен впервые осознал, что, сам того не замечая, в течение трех лет не переставал жаловаться на судьбу и несправедливость. Он улыбнулся: Жак был прав, и, каким бы скромным ни был пост, на который его назначили, он мог считать себя счастливчиком. Отныне он стал вести себя как человек, довольный судьбой, и те дней десять, которые провел в Провансе, в целом был счастлив.

В окружении друзей — от Жака, в прошлом режиссера, до Дени, все еще романиста, — он чувствовал себя уверенно. Были там и Пьер Антуан Лентрен с женой, и Клод Дюма, тоже дипломат и тоже несколько забытый, но воспользовавшийся этим, чтобы написать книгу о Фуке[11], а кроме того, две молодые женщины, приехавшие вместе, с одной Жюльен был знаком, с другой — нет. Все они присутствовали на мессе в деревенской церквушке; местные жители, водрузив на плечи ягнят, изображали пастухов. Роль Девы Марии исполняла дочь продавца табачного киоска. Она была толстовата, зато улыбалась, как ангел. В роли Иосифа — бородач, на вид настоящий плотник, участвовавший в Тур де Франс[12]; на несколько минут между ними поместили двухнедельного младенца. Младенец даже не пикнул. Дени, обладавший прекрасным голосом, запел «Полночь, христиане», после чего все вышли на улицу — ночь была очень холодной, ярко светила луна — и вернулись домой.

«Так вот что значит счастье», — подумалось Жюльену. Дочь продавца, ее жениха, оказавшегося вовсе не плотником, а солидным владельцем гаражей, так же как нескольких соседей, привели с собой. Пришли они не с пустыми руками, свертки с подарками разложили под елкой в центре гостиной, а затем стали дарить их друг другу, шумно радуясь. Жюльену досталось первое издание «Нана»[13] в лимонном сафьяне, альбом старинных фотографий, купленный, видимо, с рук, и несколько безделушек. Он стал смотреть, что подарили другим, заметил нежные взгляды Марии и Иосифа и почти позавидовал им, а потом обратил внимание, что приехавшие вместе женщины были похожи друг на друга: значит, Антуанетта, которую он знал давно, была со своей сестрой Анной, с которой он знаком не был. Это взволновало его, поскольку однажды он едва не влюбился в Антуанетту. Утро было великолепное: ясное, морозное; когда он вышел в кухню, то застал там Анну — она поднялась первой и готовила кофе.

Десять следующих дней были безоблачными. Анна, сестра Антуанетты, худой и очень высокой блондинки, была такой же высокой, но поплотнее и брюнеткой на двадцать лет моложе Жюльена; они вместе гуляли, она рассказывала ему о своих занятиях, но, когда он захотел поцеловать ее, отстранилась. Он спросил:

— У тебя в Париже жених? Любовник?

Она улыбнулась: никого у нее нет. В конце концов она позволила ему поцеловать ее, но дала понять, что больше ему рассчитывать не на что.

— Почему? — снова спросил он.

— Потому что я не хочу, — вновь улыбнулась она. И пояснила, что в свои двадцать четыре года еще ни разу не была с мужчиной, за что он почти влюбился в нее. Эти прогулки и признания продолжались все оставшиеся дни. Она рассказывала ему о своих друзьях, любимых книгах, а он только удивлялся, почему Антуанетта никогда не упоминала о ней. Остальные также много говорили о литературе и о вероятности смены кабинета. Один из гостей, врач, заверив слушателей в надежности источников, вполголоса поведал о недуге, которым страдает глава правительства: воспаленное лицо, провалившиеся щеки, распухшие кисти рук, — и назвал по-ученому болезнь, о неумолимости которой всем было хорошо известно. Но Жюльен почти не слушал, а когда заговаривали о его предстоящем отъезде в Н., он вздрагивал, словно речь шла о ком-то другом.