Бессмертный город. Политическое воспитание - [8]

ГЛАВА I

Когда Жюльен Винер получил пришедшее на домашний адрес письмо на бланке премьер-министра, первой его мыслью было, что это шутка. С тех пор как он удалился от коридоров власти или, скорее, с тех пор как извилистые тропки государственной службы пролегли мимо него, утекло слишком много воды, чтобы он мог вообразить, будто сильные мира сего по каким-то неведомым причинам прибегнут к нему. Еще более странным было то, что на письме стояла гербовая печать канцелярии председателя совета министров, а не министерства, к которому он все еще принадлежал.

Было позднее утро, час, когда он, чиновник без должности, вынырнул наконец из ночи, короткой и длинной одновременно; короткой — поскольку он поздно лег после вечера в компании друзей, где было мало выпито, но много говорено, и длинной — так как, несмотря ни на что, было десять утра и его друзья, а тем более бывшие коллеги уже давно сидели за рабочими столами или рисовали в своих мастерских, занимаясь этими важными делами, которым, как правило, предаются самые легкомысленные люди, считающие себя чуть ли не бездельниками. Жюльен Винер выронил из рук аккуратно сложенное вчетверо письмо. На этом большом листе бумаги стояла четко выведенная фиолетовыми чернилами подпись одного из тех, кого он раньше знавал, с кем даже дружил, но кто своим непомерным честолюбием и мелкими подлостями давно уже сделался ему чужим. Было слишком невероятно, чтобы Депен, с которым они не виделись четыре года, взялся за перо и назначил ему встречу, дав понять, что речь идет о важном назначении на престижное место.

Жюльен Винер решил наконец, что невероятное — это менее всего вероятное, и отбросил появившуюся было мысль тут же позвонить в секретариат премьера и удостовериться в подлинности послания. Он просмотрел остальную корреспонденцию, которую горничная-португалка принесла ему на подносе Earl Grey[1] вместе с ломтиками теплой булки, затем встал и направился в ванную; когда-то он подолгу нежился по утрам в горячей воде, расслабляясь и прогоняя сонливость, но с приближением пятидесятилетия, признаков или, как говорят еще, предвестников которого он, однако, совершенно не ощущал, он полюбил контрастный душ — сначала обжигающий, потом понемногу доходящий до ледяного: такой взбадривал лучше, чем самый крепкий кофе. Обойденный вниманием начальства, которое, казалось, решило надолго оставить его в нынешнем состоянии, он устроил свою жизнь так, что она была чуть ли не жизнью счастливого пенсионера: читал все, что накопилось за годы, и путешествовал, насколько позволяло до сих пор получаемое скудное жалованье. Вечерами прилежно навещал друзей, в большинстве своем моложе его, — они помогали ему забыть превратности карьеры, приведшей к тому, что в сорок восемь лет он стал забытым всеми чиновником.

С новыми приятелями, да и со старыми, с которыми он вновь свел дружбу, Жюльен почти никогда не обсуждал своих дел. Он любил живопись старых мастеров, малоизвестные тексты знаменитых писателей и знаменитые книги малоизвестных писателей; вот об этих книгах и полотнах он и говорил вечера напролет. Молодых дам и девушек забавляла легкость, с которой он рассуждал об искусстве, а женщины развлекали его. Времена, когда лет в двадцать пять — тридцать он был способен задумать и написать эссе, статью о полотнах, которые обожал, вероятно, остались позади, и все же долгими днями вынужденного безделья Винер порой думал, что мог бы вернуться к былым замыслам, за которые так никогда по-настоящему и не взялся.

Этот лелеемый им без особой уверенности план состоял в том, чтобы создать свой собственный воображаемый музей, в котором его излюбленные произведения — «Саломея» Филиппо Липпи[2] из Прадо, «Юдифь» Орацио Джентилески[3] или юноша в черном Лоренцо Лотто[4] из Венецианской галереи академии — завели бы меж собой разговор о жизни, любви и смерти. Став, таким образом, литературными персонажами, Саломея, Юдифь, юноша в черном и многие другие герои завязали бы некую интригу, которая представлялась Жюльену фантастической, в духе Борхеса с примесью Гофмана. Но по натуре Жюльен был дилетантом и слабовольной личностью. Поиграть с замыслом было, конечно, приятно, но у него всегда находилась тысяча неубедительных даже для него причин, чтобы отложить момент, когда нужно сесть за стол и исполнить задуманное.

На самом деле Жюльен Винер не сумел примириться с неудавшейся после первых многообещающих шагов карьерой. И с тех пор, несмотря на то что кое-кому сегодня нравилось утверждать, будто дела были для него всего лишь времяпрепровождением, он испытывал известную горечь. Особенно тосковал он о временах, когда из окон отделанного панелями кабинета в VII округе он созерцал, как парочки диких уток устраиваются весной на житье в огромном парке с озером, к которому вела терраса особняка эпохи Просвещения, где некоторое время находилось место его службы в соответствии с волей начальства, обладающего порой недурным вкусом. Другой занял его место, столь преданная ему секретарша стала предана другому, а шофер с военной выправкой забыл о его существовании. Он вышучивал все это со своими друзьями, но те-то знали, что он перестал быть счастливым.