Бессмертный город. Политическое воспитание - [174]

Самым неприятным, рассказывал позже Шарль, была демонстрация, впервые за всю историю отношений между Францией и СССР возникшая «стихийно» и собравшая «возмущенные» массы трудящихся перед французским посольством. В это время советские танки входили в Будапешт, также воспользовавшись начавшимся вторжением, чтобы раздавить сопротивление и заткнуть свободе рот. Но «сознательные и организованные» советские трудящиеся подходили к окнам посольства и, по-прежнему осененные внезапным вдохновением, писали на стеклах наоборот, так, чтобы можно было прочесть изнутри: «Руки прочь от Суэца». Тогда доведенная до отчаяния Кристина бросилась домой и вернулась с большим белым полотенцем, на котором углем написала по-русски: «Руки прочь от Венгрии». Увидев его, толпа забушевала. К окну подошли активисты и стали изо всех сил барабанить по стеклам. Один из них грозился разбить окно камнем, подобранным, должно быть, у здания посольства. Ни одного милиционера не было видно, и Кристине пришлось опустить свой лозунг. Но они с Шарлем, да и не только они, были в ярости от того, что не могли сказать правду этим людям, которых водили за нос.

5 ноября

«Я еще никогда не видел настолько мобилизованную толпу. Это куда хуже, чем демонстрация 1 Мая. В этот день, верите вы в происходящее или не верите — какая разница, совершается ритуал. И от этого никуда не деться. Меня же особенно угнетает то, что тысячи мужчин и женщин собираются по свистку, берут в руки плакаты и флаги, выкрикивают лозунги, и все это по совершенно надуманному поводу. Подобное оболванивание масс — следствие презрительного к ним отношения.

8 ноября

События, конечно, могли бы повернуться по-другому. Но в глубине души я нахожу нормальным, что все произошло именно так. История всегда трагичнее, чем мы думаем. В политической деятельности нельзя полагаться на то, что все уладится само собой, этот принцип должен стать основным».

Руководствуясь именно этим принципом, Шарль, хотя Жан и просил не предпринимать никаких демаршей, обратился к начальству за разрешением отправиться в советский МИД и там лично поговорить об отказе, касающемся женитьбы его друга и Наташи. К его удивлению, принимавший его дипломат был тот самый молодой человек, с которым он уже неоднократно встречался, вежливый, улыбающийся, в отличие от обязательного чиновника, молча присутствовавшего при их беседе и записывавшего все, что говорили Шарль и его собеседник. Дипломат не только не отрицал, что это дело ему знакомо, но и заявил, что его весьма заинтересовало сообщение Шарля о положении Жана и Наташи и что он готов изучить все данные «совместно с компетентными службами». Вместе с тем не будет ли нескромным с его стороны спросить — поскольку Шарль сказал, что был знаком с этим молодым французом еще до приезда в Москву, — это его личный друг или речь идет о простом знакомстве? Не вдаваясь в детали, Шарль ответил, что знает Жана очень давно.

— Наши родители были вместе арестованы и отправлены в концлагерь в Германию.

Эта деталь, казалось, поразила советского дипломата, и Шарль увидел, что у того, кто записывал их беседу, карандаш застыл в воздухе.

— Они были в Сопротивлении? — спросил Шарля собеседник.

— Да. — Шарль сказал, что родители Жана и его собственный отец погибли в лагере, а мать умерла вскоре после освобождения. Тогда Юрий Беластров, второй секретарь первого европейского отдела МИДа, встал и, протянув Шарлю руку, сказал, склонив голову:

— Примите, господин де Ла Виль Элу, мои искренние соболезнования.

Шарль поднялся и, пожимая протянутую руку, испытал некоторое волнение, настолько непосредственной показалась ему реакция собеседника. Поэтому, когда в конце разговора тот пообещал лично и активно заняться делом Жана, слова его не прозвучали для Шарля пустой болтовней.

«У меня было ощущение, что я затронул чувствительную струнку, — пометил он в дневнике. — Но может ли аппарат быть чувствительным к подобного рода вещам?»

В письме, которое Шарль написал Жану, чтобы одновременно извиниться перед другом за предпринятый им демарш, объяснить ему причины своего поступка и сообщить о разговоре в МИДе, он воздержался от всякого преждевременного оптимизма. «Ты достаточно хорошо знаешь эту страну, чтобы понимать: на худшее здесь больше шансов, чем в любом другом месте. Тем не менее я ушел из МИДа, настроенный менее скептически. Во всяком случае, я увидел там искреннюю реакцию. Так что видишь, может быть, не стоит терять надежду».

Письмо ушло из Москвы диппочтой 25 ноября и было послано на парижский адрес Жана. Учитывая время пересылки диппочты и дальнейший путь письма, оно должно было прийти по назначению 1 — 2 декабря.

14

С почтой, прибывшей на следующей неделе, 1 декабря, Шарль получил от Луи письмо, которое его взволновало. «Должен сообщить, — писал Луи, — что как-то вечером мне позвонил Жан Фуршон. Он спрашивал, можно ли ему приехать в Ла-Виль-Элу и поселиться в лесной сторожке, которую Вы уже предоставляли в его распоряжение летом. Я сказал, что перед отъездом в Москву Вы дали мне указания на этот счет и что он может приехать. Он приехал 21-го, и у нас с Мари едва хватило времени, чтобы устроить его как следует.