Бессмертный город. Политическое воспитание - [172]

Шарль прежде всего хотел знать, по-прежнему ли Наташа привязана к Жану или же она смирилась с разлукой, которая с течением времени могла стать окончательной.

— Знаете, — сказала Раиса Зильберштейн, — русские — большие романтики, и наши девушки все еще романтичны. Наташа больна, как это вы говорите, любовной горячкой. Она скрывает свои страдания, но я-то вижу.

— Что мне написать Жану?

— Надо не терять надежды. Здесь все может вдруг перемениться. Вы же видите, я вернулась. Значит, последнее слово не всегда за гитлерами и сталиными. Или вот, смотрите, сегодня вечером Нейгауз будет играть Дебюсси. По-моему, по меньшей мере лет двадцать, как в этом зале не играли Дебюсси. До встречи в будущем году в Иерусалиме! Скажите это вашему Жану.

— В будущем году в Иерусалиме, вы по-прежнему надеетесь попасть туда?

— Теперь они поддерживают Насера. И чем больше вы будете на него нападать, тем сильнее они станут его поддерживать. Так что для нас Иерусалим... нет, не думаю, что это произойдет в будущем году.

Во время антракта Раиса Зильберштейн сказала Шарлю, что, пытаясь отыскать в памяти все, что касалось его матери, она вспомнила, как однажды та сделала ей очень трогательное признание. «Мне надо было попасть в лагерь, — сказала Мари де Ла Виль Элу, — чтобы открыть для себя Европу, чтобы понять, что такое Европа». Прежде Европа для нее ограничивалась несколькими городами с их памятниками и музеями, главным образом в Италии, и швейцарскими горами и ледниками. «В лагере я поняла истинную судьбу Европы».

— Вы знаете, она имела в виду одну очень верную мысль, я и сама испытала подобное, пройдя через все выпавшие мне на долю потрясения. Когда в одном лагере вы встречаете французов, немцев (там, конечно же, были и немцы — коммунисты, социалисты), поляков, русских, то это трудно передать, но вы чувствуете, что Европа существует, что все преграды внезапно рухнули. Кто-то, уж не помню кто, написал: тирания создает чувство общности. В Европе Гитлер и Сталин создали ощущение Европы, которого прежде не существовало.

В потоке гуляющих, шедших им навстречу, Шарль заметил Хартова, который сопровождал своего посла и его супругу. Поравнявшись, они дружески поздоровались, и Шарль сказал Раисе Зильберштейн:

— Это посол Германии и его советник.

Она покачала головой:

— Они-то покончили с Гитлером.

Когда они возвращались в зал, Шарль спросил у Раисы, есть ли у ее племянницы какие-нибудь новости о Саше.

— Нет. Вы знаете, а ведь он действительно поверил: в будущем году в Иерусалиме! И вот тебе, оказался в Казахстане. Не беспокойтесь, он вернется. Просто он ни во что не будет больше верить. Но поскольку человек он способный, то, может быть, и сделает карьеру. — Она сказала это без горечи, без злобы, с легкой иронией, как человек, которого повороты судьбы уже не удивляют.

Вернувшись в Москву, Шарль застал посольство Франции глубоко обеспокоенным развитием кризиса в Суэцком канале и в Венгрии. События в Суэце вызывали больше разногласий, ибо лишь очень немногих коллег Шарля (Он считал, что они слегка «с приветом») беспокоили последствия для «мира в Европе» тех мощных потрясений, которые переживала советская империя в результате начатой Хрущевым десталинизации. Большинство же сотрудников посольства спрашивали себя, как далеко руководители СССР позволят зайти событиям в Венгрии, и ждали, что давление на страну усилится. В Суэце же речь шла о Франции, ее престиже, ее колониях, это было традиционное яблоко раздора. Все сходились на том, что при малейшей ошибке со стороны Парижа и Лондона у Москвы появлялось больше шансов на выигрыш. В течение сентября и октября напряженность постоянно росла, и повсюду — на берегах Средиземноморья и в Восточной Европе — начал раздаваться стук сапог. Со второй октябрьской диппочтой Шарль получил два письма. Первое было от одного из его товарищей, начавшего работать в МИДе одновременно с ним, — в отделе Ближнего Востока тому было поручено египетское досье. «Мне очень трудно узнать, — писал он, — что происходит на самом деле. Мне кажется, от нас многое скрывают. По некоторым признакам можно поклясться, что готовится военное вторжение: оккупация канала, неожиданное нападение на Каир. Это кажется совершенным безумием, но многие убеждены, что, проучив Насера, тем самым проучат и алжирских феллахов, поэтому нельзя исключать любого развития событий. Я хочу все-таки надеяться, что речь идет лишь о том, чтобы собрать военные силы, произвести впечатление на Насера и принудить его к заключению компромисса, который позволил бы всем сохранить свой престиж». Шарль поостерегся сообщать кому бы то ни было содержание письма из опасения скомпрометировать товарища, ибо некоторые разгоряченные умы могли воспользоваться этим, чтобы разоблачить существование «мюнхенского» течения.

Другое письмо было от Жана. Он впервые писал Шарлю после его возвращения в Москву. Письмо было большое, ласковое и удивительное. Жан, пройдя через летний кризис, казалось, уехал из Ла-Виль-Элу, полный прежней решимости и уверенности в себе. Теперь же он вновь производил впечатление человека, охваченного сомнениями и душевными страданиями.