Бессмертный диптих - [5]

Да, так вот, когда Оатли почил и его предали огню на вершине храмовой пирамиды, власть принял Итли, как и должно было быть. А далее все пошло, как недолжно…

Бессмертный ненадолго смолк.

– Подумать, я знал его с рождения. Благонравный, прекрасный лицом Итли. С расширенными глазами внимающий мне Итли. Еще до смерти Оатли я обещал ему полтора века жизни – и счастливое царствование. Я был мягок, как пух, и терпелив, как змей, – иначе не огранить такого алмаза, как Великий Правитель. Я чаровал его пророчествами о его державе – через сто, двести, триста лет. Я внушал ему трепетнейшие видения, которые когда-либо создавало мое воображение. Мои чувства к нему, конечно, нельзя назвать отеческими: нельзя быть отцом существу, которое на твоих глазах состарится и умрет.

Если бы мне знать его ревность! Он ревновал меня к своей державе, к Морскому Мосту. Он хотел всё – сам. Его ревность росла день ото дня. Он дышал ею. Он старался опередить мои советы и намеки – ему порой удавалось! Я был захвачен этим странным состязанием не менее Итли, подчас мне казалось, что он читает мои мысли столь же легко, как я – его. Пожалуй, такого я еще не испытывал. В этих поединках ума, чутья и чувств он превосходил любого из своих советников – и даже своего прапрадеда. И однажды он это осознал. Осознал, что превзошел свою людскую природу – пусть на палец, но превзошел. И сделал это только благодаря мне. После этого он меня возненавидел.

Я ощущал всю полноту его ненависти. Я знал, что он хотел бы со мной сотворить. Я терзался. Он тоже мучился. Мучился тем, что желал бы, но не мог идти мне наперекор, потому что мои советы были самыми разумными – да и сам он давно уже перенял мой образ мыслей, насколько это возможно для человека. Единственное, что он сделал, – сменил имя «Итли» на «Вальпа». Слово «Итли» само по себе ничего не значит, но его окончание «ли» – знак принадлежности к правящему роду. А «вальпа» – значит «власть», и звучит как еще один титул. Так он стал безымянным – Властью Морского Моста.

Мне было так тяжко, что хотелось исчезнуть. Но он был полон гнева, и я боялся за Морской Мост. Людская жизнь быстротечна, но для Морского Моста уже столько было сделано, что я хотел спасти это, ради самого же Итли, ради его сыновей, внуков и правнуков…

Догадка ожгла меня, как стрекало ската.

– И вы… сами…

Он кивнул.

– Я пришел к нему и сказал: если ты ненавидишь меня, дай волю своей ненависти. И он спустил ее с цепи. И заодно постарался вырвать у меня тайны бессмертия. А что я мог ему рассказать? Что наши матери вынашивают дитя те же девять полных месяцев? И что до двадцати лет мы растем, как люди? И что мы на самом деле боимся смерти и очень бережемся? Ведь втайне каждый бессмертный убежден, что его можно убить, – и бережет свое бессмертие. И когда я предался палачам Вальпы, я думал, что его ненависть умрет вместе со мной, что над моим телом он раскается и станет тем самым совершенным правителем, каким я чаял его увидеть. Но я оказался бессмертным, как… болотная плесень!!! Что бы со мной ни делали – рано или поздно все зарастало и заживало. Я читал мысли моих стражей – они брезговали мной. Сам Вальпа испытывал при виде меня гадливость. Но более всего отвратителен я стал себе сам. Моя плоть прорастала сквозь черное беспамятство, и я снова открывал глаза. Наконец, я уж сам не понимаю – Вальпа ли это придумал, я ли ему внушил, – меня решили бросить акулам. Для того и живот располосовали – чтобы вернее приманить их на кровь. Но даже акулы погнушались.

Он смолк.

Он был тонок и выглядел хрупким в кости. Чисто выточенное лицо, чуть опущенное, как кажется, бесстрастное. Но теперь-то я знал: это – выражение смертного отчаяния.

Здесь есть такой обычай: покойников без роду-племени сжигают в шалаше на плоту, подальше от берега – чтобы дух чужака не тревожил местных усопших. Я потратил на погребальный плот три дня: на совесть связал строение лианами, обложил все хворостом.

Он не помогал мне, только пристально следил, как я работаю, и, видимо, не упускал ни одной моей мысли. Хотя, по правде сказать, я трудился бездумно, как невольник.

Вдвоем мы только стащили плот на воду. Я подал ему чашку с сонным зельем – выпьет, забудется, задохнется в беспамятстве прежде, чем за него примется пламя. Он потянулся за ней – и я чуть не выронил сосуд: по его нежным щекам катились слезы. Он принял чашку, медленно-медленно обвел взглядом золотистый берег, склоненные орешницы, серую мою хижину меж их стволами, жемчужную даль морскую. Потом выпил зелье и лег на вязанки тростника в шалаше. Сон овладел им почти мгновенно – слезы еще не высохли на ресницах.

Я перенес его с плота обратно в хижину, уложил, укрыл, подоткнул края прошитого холщового одеяла. Постоял на пороге. Потом вернулся на берег и столкнул в прибой свою лодку. Плот был привязан к ней канатом – неуклюжий, замаюсь волочь его за собой, с одним-то веслом. Ну да это ненадолго.

Не знаю, верно ли я истолковал знак судьбы? Но, по крайней мере, ветер дул так, что пустой погребальный плот шел словно бы сам по себе. Около полудня, прикинув направление ветра, прилив и силу течений, я обрубил канат. Теперь плот уж точно не прибьет к острову, и ничто не напомнит ему о смерти.