Бессмертие - [7]

— Ну, мне надо ехать. До свиданья, Тоня Ковылева. Держись, девушка. Помни, кроме друзей, есть и враги. Они следят за каждым твоим шагом. Оружие у тебя есть? Ну и хорошо. Это на крайний случай…

Голос Якимова звучал участливо и грустно. Казалось, он сочувствует Тоне, точно зная, что ее ожидают лишь огорчения и обиды.

— Мне сегодня сто километров еще ехать. Избили комсомолку за то, что она читала пастухам газеты. У Коротаихи строится школа, проверю — все ли в порядке. Ну, дай твою лапу и не вешай нос, если что. Понимаешь?

— Понимаю, — сказала Тоня дрогнувшим голосом.

Только сейчас она почувствовала все значение своей работы, и ей стало грустно от сознания того, что она еще слаба и что ее бодрость была наигранной и выдуманной.

Утром она выехала в стойбище. Школа пока еще строилась, но Тоня должна была уже начать обучение детей из всех соседних парм.

Упряжку вел Васька Харьяг. Он был предупредителен и вежлив.

— Тяжело тебе будет, девушка. Наш народ к спирту привык сильно, однако. Грамоте он не учен и учиться не хочет. Ленивый народ. Ехала бы ты лучше обратно в Москву. До тебя вот была же учительница. Пожила месяц — уехала.

— Плохая учительница была, — сказала Тоня, — я не из таких…

— Весной здесь русским худо же, однако. Болесь берет. Десны распухнут, зубы выпадают. Ноги корчит. Руки сводит. Отчего бы это? А?

— Цинга, — сказала Тоня, — меня этим не испугаешь. Буду сырую оленину есть, и цинга не возьмет.

— Откуда ты знаешь это, однако?

— Мы все знаем, — сказала Тоня сурово. — Хочешь, я скажу, что ты про меня думаешь?

— Я, я ничего не думаю, — торопливо ответил Васька Харьяг, — мне жалко тебя, девка.

— Это бывает, — засмеялась Тоня, — только знаешь? Мы не поедем в твою парму. Там ребятишек уже нет, их увезли в другие пармы, чтоб не показывать мне на глаза…

Искорка испуга и ненависти вспыхнула в черных глазах шамана. Он резко повернул упряжку на запад.

— Ты хочешь ехать к Коротаихе?

— Правда-правда.

Тоня засмеялась:

— Зачем же едешь туда? Ты же знаешь, что все детишки отосланы к реке Сюррембой-Яга.

Ясовей уже не мог сдержать бешенства. Он потянул вожжу, и упряжка остановилась.

— Вези сама, — сказал он, — вам, русским, ничто не нравится. Вам — все худо. Испокон веку вы обманывали и обижали нас.

— Ах, вон оно что? — насмешливо свистнула Тоня. — Ты стал откровенным, Васька Харьяг.

Она слезла с нарт. Ноги ее в валенках онемели от холода. Ей хотелось плакать, но она мужественно улыбалась. Она чувствовала, что сейчас решается для нее будущее, и знала, что маленький намек на свое бессилие будет ее гибелью здесь, наедине с хитрым врагом.

…Тоня отдернула рукав пиджака и показала компас.

Черная стрелка, покачавшись, показала на грудь Васьки Харьяга, белая — на юг, там, где находилась Москва.

— Что же, — неокрепшим девическим голосом спросила Тоня Ковылева, — передать твои слова в Москву?

Рука Васьки Харьяга инстинктивно потянулась к ножу.

— Даже если меня кто-то убьет, эти маленькие часы сразу же расскажут коммунистам в Москве все, что со мной произошло. Я буду мертвой, но убийца не скроется. Милиция узнает его сразу же в лицо, — побледнев, проговорила девушка, стараясь не замечать ножа Васьки Харьяга.

— Поедем, хабеня, — упавшим голосом сказал шаман. — Русские — народ хороший, только далеко до пармы-то. Не доехать за ночь.

И, еще раз подозрительно взглянув на компас, он сел на нарты.

Всю ночь мчались олени. Тоня уже не чувствовала своих ног, так они онемели. Наконец Васька Харьяг остановил упряжку и сказал:

— Погода будет. В куропачьем чуме ночевать придется. Оставайся пока, а я дорогу искать буду, заплутались мы, верно…

Тоня свалилась с нарт. Не успела она подняться, кар упряжка скрылась в белесом снежном тумане за сопкой..

Слезы бессилия и обиды ожгли ее щеки, и вдруг с потрясающей силой она увидела свое положение. Ее бросили… здесь… в сердце тундры… без куска хлеба… Мимо ее окоченевшего трупа побегут стаи песцов и лисиц.

Придет весна. Веселая тундровая вода покатится через останки тела веснушчатой девчонки Тони Ковылевой, и не увидеть ей летящих с юга лебедей…

— Мама! Мамка! — кричит она, с ужасом погружаясь руками в снег.

«Как спать хочется», — врывается в сознание настойчивая, обманчивая мысль. Нет, она совсем не замерзла. Ей хорошо. Это жаркий день в Сокольниках или в Рязани у родных. И Арктика ей только приснилась…

Девушка закрывает глаза и улыбается. Острая поземка заметает ее тело, но где-то, в глубине сознания, светится маленькой звездочкой Нгер Нумгы недремлющая мысль. Она вспыхивает неожиданно и больно: «Вблизи лают собаки…»

Девушка открывает глаза.

— Я замерзаю, — шепчет она помертвевшими губами. — Мне нельзя замерзать, — тяжело повторяет она.

Но требуются часы усилий, прежде чем начинают действовать руки.

«Ноги отморожены, — уже спокойно рассуждает она. — Их надо оттереть снегом».

Нечеловеческих усилий стоит стянуть валенки.

«Если поползу, ноги отойдут», — думает она и, перевернувшись на грудь, утопая лицом в снегу, точно в воде, ползет по заметаемому следу.

«Теперь — обратно».

С каждой минутой сердцем ее овладевает все большая надежда. Рукам, лицу и щиколоткам больно. Вот и в пятках тоненькими иголочками колет теплая возрожденная кровь…