Бессмертие - [41]

— А я думала, что ты злой, — сказала Машенька.

Старый связист крякнул и сделал вид, что поперхнулся дымом. Он подошел к кровати, снял с себя шинель и бережно укутал ею девушку.

— Ну вот что, — сказал он, пытаясь говорить сурово, — ты, знаешь, не очень… Лежи — и все. Твоя смена окончена.

И, скрывая улыбку, он повернулся к Машеньке спиной и взял трубку:

— Алло! Да… да… «Промежуточная» слушает. Что с Машенькой? Да ничего. Это не девка, а ястребок. Врача? Не надо. Маленькая царапина. Я сам забинтовал. Что? Хотите ее от меня забрать? Ну, это дудки. Да. Какие дудки? Да те, что в лесу растут. «Промежуточная» — это вам не старый сарай, а штаб связи. Да.

Бушует огонь в печке. Изредка звонит телефон, и хотя «Амур» давно уже отозвался и сделал, что надо, старый связист все-таки вызывает «Амур»:

— «Амур»… «Амур»… Как слышите? Хорошо? Проверка линии.

СЕСТРЕНКА

Он лежал на лесной прогалине и все еще бредил атакой.

— Я тебе покажу, гадина! — шептал он обветрившимися черными губами. — Не уйдешь!

Санитарка быстро делала свое дело. Она оттащила его в кусты, и трава в том месте, где они проковыляли, стала глянцевой, сизой, как после инея.

— Потерпи, товарищ, не надо кричать, — настойчиво и мягко попросила она.

— Гадина! — все тише и тише повторял раненый, и тяжелые кулаки его медленно распустились, по острым скулам поползли блеклые пятна.

Девушка встала на колени, всмотрелась в его лицо и ощутила губами прерывистое горячее дыхание.

Перочинным ножом она разрезала голенище левого сапога. Сладковатый запах крови и пота стеснил ей дыхание. Это было новое ощущение, и она на мгновение закрыла глаза. Она перестала даже дышать: так сильно пахла кровь.

Но руки ощутили густую теплоту, и она открыла глаза. Она преодолела тошноту, подкатывавшую к горлу, и бережно освободила раздробленную ногу от голенища.

Отрезав штанину повыше колена, девушка резиновым жгутом перетянула ногу и остановила кровотечение.

Теперь оставалось закрыть рану. Но, когда она стала это делать, руки отказались ее слушать. Голубые жилки, подрагивавшие в густой крови, притягивали ее взгляд и вызывали головокружение.

— Боишься?

Девушка вздрогнула. Она посмотрела на раненого. Скуластое лицо его было бескровным, и губы казались еще более черными и обветрившимися. Одни глаза смотрели на девушку спокойно и понимающе. Точно это были глаза совсем другого человека.

— А ты не бойся… — тихо сказал он. — Я уже теперь ничего не чувствую.

И, опустив веки, раненый спросил:

— Ее отнимут? Да?

Девушка не ответила, она быстро закрыла марлей рану.

— Значит, правда? — настойчиво повторил боец.

— Лежи, — сказала девушка. — Я позову врача.

Ткнувшись носом в канаву, догорал у шоссе вражеский танк. Раскаты боя удалялись. Шипящий, придыхающий свист повисал на мгновение в воздухе, и лишь спустя минуту-две раздавалось «ух-ахр» дальнобойных орудий.

Девушка посмотрела на дорогу, и губы ее задрожали. Беспорядочно паля, мчались вражеские мотоциклисты. Она отпрянула к кустам.

— Ну вот… — растерянно прошептала девушка. — Ну вот…

За мотоциклистами ползли тяжелые танки. В асфальт впечатались следы широких гусениц. Потом все стало тихо, и только мерный шаг пехоты был слышен за изгибом шоссе.

Девушка долго и внимательно всматривалась в лицо раненого, и нежность, сострадание, и гордость, что вот только от нее одной зависит его жизнь, овладевали ею.

У него было скуластое некрасивое лицо и неуклюжее длинное тело. Руки его, распластанные на траве, носили следы боя. Ладони были в масле и ссадинах. Девушка посмотрела на свои руки. Мягкая розовая кожа, прозрачная и бархатистая.

«Война, — подумала девушка. — И такие руки!»

Ей не понравились ее руки. Она еще боялась смерти, страданий и войны. Наверное, она еще не обрела подлинного мужества, такого, каким владел вот этот человек, подбивший связкой гранат вражеский танк. Может быть, ей и не надо быть такой, как он.

— Товарищ! — сказала девушка, низко наклоняясь над лицом раненого. — Товарищ!

Веки бойца дрогнули, но он не открыл глаз.

— Наши отступили.

— Уходи, сестра, — тихо, но настойчиво прошептал боец. — Моя песня спета. Ты еще успеешь.

— Не говори глупостей! — сердясь, сказала девушка.

— Это маневр. Наши стоят по обе стороны шоссе. Они пропустят танки и отрежут их от пехоты. Я знаю.

— Никуда я не пойду.

— Девчонка!.. — сказал боец. — И на кой черт вас сюда только посылают?

Они помолчали. На его висках, на лбу проступил пот.

— Ну, — сказал он, преодолевая судорогу лица, — ты все еще здесь?

— Я и не думаю уходить, — плаксиво сказала девушка. — Как же я тебя брошу?

— Дура! — сказал боец и заскрипел зубами.

Через несколько минут он открыл глаза, взгляд их был глубок и странен.

— Какая ты маленькая… — улыбнулся он одними губами. — Куда мне с тобой?…

От этого можно было заплакать.

— Эх ты! — сказала девушка. — А еще командир!

И, сделав суровое лицо, она встала на колени.

— Оставь меня в покое, — уже равнодушно сказал раненый. — Все равно тебе меня не утащить.

— Неправда! — чуть не плача, выдохнула девушка. — Сам ты баба!

И, шатаясь от тяжести, она понесла раненого в глубь леса.

Это стоило ей дорого: она чувствовала, как что-то обрывается внутри, как мутная истома охватывает все ее тело, как начинает кружиться голова и холодное утреннее солнце становится обжигающим и пыльным солнцем войны.