Бесславие: Преступный Древний Рим - [28]

Да и о чем дальше рассуждать, если даже столь влиятельному деятелю, как Цицерон, не оставалось ничего иного, кроме как писать заморским друзьям в надежде, что там отыщутся его беглые рабы с похищенными ценностями? В одном папирусе за подписью самого римского наместника в Египте, разосланном в 166 году местным чиновникам, содержится длинный список разыскиваемых лиц, включая, надо понимать, и беглых рабов, с распоряжением сделать всё возможное для их поимки. Так вот, на экземпляре означенного циркуляра, сохранившемся в Оксиринхе, имеется резюме местного начальства: «никого не нашли» (P. Oxy. 60.4060). Всё это наводит на мысль, что империя без полиции — система очень шаткая, и иной раб относительно легко мог улизнуть и от хозяина, и от закона, просто растворившись в толпе. Показательно, насколько сильно римское общество зависело от того, что люди знали друг друга в лицо, — то есть оно было раздроблено на множество местных общин.

А потому закон приравнивал укрывательство беглых воров к воровству, а сенат установил двадцатидневный срок на выдачу магистрату беглых воров владельцами или распорядителями имений, где таковые обнаруживаются. Солдатам и даже простым «сельским обывателям» предоставлялось право беспрепятственного доступа в чужие частные владения с целью розыска беглых рабов, причем исключения не делалось даже в отношении поместий сенаторов. Магистратов, не оказывающих заявителям должной помощи в розыске беглых рабов, могли оштрафовать на сто солидов[28] (Дигесты, XI.IV.1.1). Апостол Павел, между прочим, тщательнейшим образом следил за тем, чтобы никоим образом не преступать римских законов, а потому, едва лишь обнаружив в числе обращенных им в новую веру беглого раба по имени Онисим (которое, кстати, переводилось как «полезный»), крестил его, но тут же отослал из Рима в Малую Азию, к хозяину, богатому колоссянину по имени Филимон. Максимум того, что мог сделать Павел для Онисима, — попросить за него в сопроводительном письме. Даже вербовка в гладиаторы не избавляла от перспективы возвращения беглого раба законному владельцу в случае обнаружения, особенно если у последнего были основания подозревать беглеца еще и в более тяжком преступлении, которое ему хотелось бы расследовать лично (и, вероятно, выпытать из него правду, как было принято в ту эпоху).

Тут, однако, интересен сам тот факт, что на таком фоне всё-таки находились желающие укрывать беглых рабов. Но откуда это взялось? Неужели от назревавшего всеобщего недовольства практикой рабовладения как таковой? Авл Геллий приводит в пример любопытный случай: один человек, который прикрыл раба тогой, скрывая от хозяина, был осужден за похищение имущества (Геллий, Аттические ночи, XI.18.14–15). Вероятно, по большей части беглым рабам помогали другие рабы или бывшие рабы — из простого человеческого сопереживания. Рабы были товаром дорогостоящим и доступным лишь состоятельным гражданам, а потому и свободные люди попроще и победнее не питали ни малейшего интереса к тому, чтобы посодействовать скорейшему возвращению богачам их беглого движимого имущества. Впрочем, гипотеза о способности римского простонародья к сочувствию представляется весьма шаткой, если вспомнить о массовом беззастенчивом упоении трибун цирков сценами лютых расправ над рабами.

Пойманным беглым рабам выносились чудовищные приговоры. В начале IV века был принят закон, предписывавший магистратам приговаривать рабов, пойманных при попытке к бегству за пределы Римской империи, как минимум к отсечению стопы или пожизненным работам на рудниках, но в целом не ограничивать себя в выборе наказания и назначать оное по собственному усмотрению (Codex Iustiniani, VI.1.3). Прежние нормы предполагали лишь возвращение беглецов хозяевам, которые вольны были сами выбирать для них наказание, за исключением случаев, когда беглый раб обманом выдавал себя за свободного человека, за что подлежал суровому наказанию магистратами.

Но даже оставаясь на местах, рабы создавали своим хозяевам массу проблем. Колумелла в трактате «О сельском хозяйстве» настоятельно рекомендует владельцам поместий глаз не спускать с рабов, способных причинять им всяческий имущественный ущерб: и воровать зерно, включая посевное, и сдавать в аренду быков, и присваивать выручку, и проделывать всяческие махинации с приходно-расходными книгами, и попустительствовать другим ворам (I.7.6–7). Возможно, именно голод и крайняя нужда толкали рабов на все эти ухищрения. Но не исключены и элементы протеста и даже сознательного сопротивления бесчеловечному режиму. Когда бежать от хозяев слишком боязно, почему бы не отвести душу, насолив им мелким вредительством и саботажем и лишив тем самым части доходов? Вполне логичный ход мысли в общей струе рабской психологии. Ровно по тем же соображениям ленивые городские рабы при всякой удобной возможности увиливали от работы и отправлялись шляться по улицам в поисках сомнительных развлечений, то есть, по сути, похищали у хозяев причитавшиеся по закону плоды своего труда (О сельском хозяйстве, I.7.1–3). А почему бы и нет? Кто, кроме недосчитавшегося прибыли рабовладельца, попрекнул бы невольников за их нежелание усердно трудиться?