Беспризорник Кешка и его друзья - [9]

Собака не находила себе места. Она хрипло рычала, становилась на задние лапы, кидалась в сторону ребят. К удивлению мальчиков, из ворот вышла незнакомая девочка.

— Что тебе нужно? — стараясь перекричать собачий лай, произнесла она.

— Как что? Я домой пришел. К мамке… Это чья собака? Убери ее!

— Тут теперь мы живем, и собака наша.

— А где моя мамка? — тише спросил Кешка.

— Так это ты тут жил с матерью?

Кешка кивнул.

— Твоей мамки уже нет. Померла. Ее похоронили там, — и девочка показала рукой в сторону кладбища.

Кешке показалось, что и дом, где он жил с матерью, и небо — все покачнулось. Он ухватился за тонкий тополь, который сам посадил перед окном, нагнул голову и безутешно зарыдал.

— Ты не плачь. Давай пойдем к нам. Там узнаем, моя мамка все расскажет. Может, врет эта девчонка! Пойдем, Кеша, — успокаивал Лу.

— Сам ты врешь! — бойко возразила девочка. — Спроси кого хочешь. Все знают. И чего мне языком-то молоть? Грешно!

Убитый горем Кешка не двигался с места. Ему бы нужно подробно расспросить о смерти матери, но рыданья не давали говорить. Постояв несколько минут, он, заботливо поддерживаемый товарищем, пошел на дорогу.

Пройдя несколько шагов, Кешка остановился.

— Не пойду я к тебе, Леньча.

— Почему? А ночевать где будешь?

— Не пойду. Когда я разбил стекло, твоя мать меня за уши отодрала. А я обозвал ее обезьяной. Она сказала, чтоб я не показывался на глаза.

— Да что ты, Кешка! Она уж давно позабыла про стекло. Пойдем! — Лу пытался заглянуть в заплаканные глаза товарища. — У меня на огороде балаган есть, в нем и переночуешь. Я там японский тесак запрятал, завтра покажу тебе.

Больше идти было некуда, и Кешка согласился.

— А ты мамке не скажешь, что я буду спать в балагане?

— Ладно. Раз не хочешь — не скажу, — пробормотал Ленька, и мальчики задворками стали пробираться в огород Лу.

Осиротевший Кешка, устроившись в незатейливом балагане, долго плакал и все не мог заснуть. Только под утро он забылся. И ему приснилось, будто мать стояла перед ним живая, а он собирался отколотить девочку за обман.

Когда лучи солнца заглянули в балаган, сделанный из стеблей кукурузы и подсолнуха, Кешка уже не спал. Тревожные мысли одолевали мальчика. «Как теперь жить буду? Где работу найду? Если б Вулкана не увели, так вернулся бы к Хватову».

Нерадостные размышления друга прервал Лу. Он принес Кешке горячую лепешку и сообщил новость:

— Мамка уже говорила с попечительницей. Тебя определят в приют. Знаешь, для беженцев? Она там что-то наврала. Ты сегодня после обеда пойдешь с ней в приют.

— Я с твоей мамкой не пойду! — решительно заявил Кешка и отвернулся.

— Да говорю ж тебе, она забыла про стекло и про то, как ты ее назвал.

— Я сам схожу к попечительнице. Я знаю, где она живет… — не соглашался Кешка.

— Но мамка знает, как сказать. Она ей там наговорила, наговорила… А ты что скажешь?

Долго ребята спорили, доказывали друг другу, как лучше сделать, и все же Кешка настоял на своем. Он не хотел показываться на глаза матери Лу.

Враги

1

В просторной гостиной попечительницы приюта Градобоевой большие окна занавешены гардинами. На дверях, ведущих в спальню и прихожую, — тяжелые портьеры из красного бархата. На одном простенке висит портрет офицера лейб-гвардии, на другом — картина Ренуара в тяжелой раме.

За круглым столом, на стульях, обитых розовым плюшем, сидели двое: начальник городской контрразведки Осечкин с лисьим лицом, длинным, острым носом и редкими усиками и полная белая хозяйка. Она делала все, чтобы казаться красивее. Носила тяжелое ожерелье, серьги, браслет и полдюжины затейливых перстней.

— Ах, Россия, Россия! — вздыхала Градобоева. — Мы катимся в пропасть.

Офицер пытался успокоить свою собеседницу.

— Мда-а. Не отчаивайтесь, Августа Николаевна, у нас есть адмирал Колчак. Ему, я подчеркиваю, только ему помогают иностранные державы. Он победит…

Градобоева скривила полные накрашенные губы и с ноткой неуверенности произнесла:

— Мне так многие говорят. Но ведь все видят, что наши армии отовсюду отступают. Ведь так? Приморье наводняется беженцами. В горах свирепствует тиф. Везде нет хлеба, нет его и в Никольск-Уссурийске. Многие уже перебрались в Харбин. Это благоразумно. Только я все еще в пыльном провинциальном Никольске.

«Эх, судьба, судьба, — задумался Осечкин. — Сколько было радости в жизни — и на́ тебе… Откуда-то взялись большевики… Ре-во-лю-ция… Одно дуновение! И сперва Западная Сибирь. Думали задержаться… Потом Забайкалье — и тут думали задержаться. Потом… Потом Дальний Восток — и тут тоже думаем задержаться. Но правильно в песне поется: «…бог знает, что с нами случится впереди…»

— Вы что-то задумались, Вадим Петрович?

Осечкин очнулся.

— Ничего. Наша возьмет! Нам, военным, виднее, Августа Николаевна. А насчет Харбина советую пока не торопиться. Так как…

— Ага! Говорите «пока»? — перебила хозяйка, делая ударение на последнем слове. — Значит, у вас где-то таится неуверенность? — Она повысила тон. — И это у вас, у офицера и начальника контрразведки. Что же, «пока», — она снова подчеркнула это слово, — я в Харбин не уезжаю. Продолжаю оставаться в Никольск-Уссурийске. Продолжаю заниматься благотворительностью, исполнять должность председательницы городского комитета призрения и попечительницы приюта. И надеюсь…