Беспризорник Кешка и его друзья - [69]
У мятежной батареи конно-егеря стояли суровые и молчаливые, держа в руках оружие: кто наган, кто карабин, кто обнаженную саблю; расчеты застыли у расчехленных орудий.
Налетов, превозмогая боль в раненой руке, приподнялся и, видя, что под пулеметным огнем может погибнуть много людей, обратился к егерям:
— Братишки-егеря, ладно, пусть едут куда хотят. Наша земля в них не нуждается! Мы никуда не пойдем с нашей русской земли и вернемся к своим, в Никольск. Там, братишки-егеря, уже рабочая власть. Ура!
— Ура-а-аа! — разнеслось в морозном воздухе, и темно-серые папахи полетели вверх.
Егеря сорвали погоны и кокарды, посадили на лошадь раненого партизана и выстроились к походу.
— Братишки-егеря, слушай мою команду: шагом а-арш! — Налетов махнул здоровой рукой в сторону города. — Так держать!
Два отряда разъехались: под звуки старинного русского марша «Тоска по родине», который играл полковой оркестр, удрученные офицеры и добровольческий эскадрон повернули к китайской границе, а восставшие с песнями двинулись к Никольск-Уссурийску, чтобы присоединиться к восставшему гарнизону.
В боевом строю
1
Еще до взятия партизанами здания контрразведки политические заключенные почувствовали приближение часа освобождения или гибели. Прислушиваясь к орудийным залпам и пулеметной стрельбе, они тревожно перестукивались через стены друг с другом.
Вернувшись в камеру после допроса, измученный и обессиленный Кешка повалился на жесткие нары, свернулся калачиком и заснул. А когда проснулся, то вместо размеренных шагов часовых услышал топот и стук в коридоре. Он попытался заглянуть в глазок, но в это время по запору его камеры начали колотить прикладами.
Мальчик отшатнулся, не понимая, в чем дело, забился в угол и с тревогой стал смотреть на содрогавшуюся от ударов дверь, на глазок, в котором сверкнул луч света. Послышался скрип засова, дверь распахнулась, и в просвете показался парень в папахе, перевязанной красной лентой. Но Кешка глядел на его шаровары с желтыми лампасами.
«Казаки! Калмыковец!» — со страхом подумал он.
— Выходи, кто тут есть?! — громко бросил в глубину камеры вошедший и шагнул через порог. — Свово не признаешь, паря? Партизаны пришли. Выходи! — казак-партизан взял беспризорника за руку, приподнял с нар, глянул на его изодранную рубашку и удивленно пожал широкими плечами: — Ты что, паря, уголовный или политический?
«Партизаны!» — обрадовался Кешка.
Он посмотрел на казака, на его добродушную улыбку и, млея от радости, вначале не мог сказать ни слова. Потом обрадованно закричал:
— Наши!
Партизан крепкими руками обхватил его, поднял и понес по коридору. Мальчик сопротивлялся: он считал себя уже большим и не хотел, чтобы его несли, как ребенка.
— Кешка, ты?! Да как ты здесь-то оказался?
— Они тебя напужали, небось? Ты, паря, фартовый, жив остался, а вот иных постреляли.
Партизан поставил Кешку на ноги и обратился к подходившему вместе с Сидорычем командиру отряда:
— Товарищ командир, а товарищ командир! Смотри, какого мальчугана замуровали. Я хотел его допытать, за каку таку политику его законопатили, да он и сам, наверно, не знает.
— Кеша, ты?! Да как ты здесь-то оказался? — воскликнул Сидорыч. — Ну, молодец, что выдержал. — Он повернулся к командиру отряда: — Надо сейчас же отправить его в лазарет.
— А ты на станции говорил, что ты не партизан, — удивленно глядя на машиниста, сказал Кешка.
— Тогда нельзя было говорить. А теперь, как видишь, — и Сидорыч прижал к себе Кешку.
— Партизаны насовсем заняли город? — заглядывая в глаза Сидорычу, спросил Кешка.
— Насовсем! Так что не беспокойся, — ответил Сидорыч. — Ну, Кеша, ладно. Мы после боя поговорим. Мне сейчас некогда, — он погладил мальчика по голове и подтолкнул его к партизану.
Кешка хотел спросить про матроса Налетова, про Леньку и Корешка, но машинист ушел, и Кешка с этим вопросом обратился к казаку-партизану. Тот ничего не мог ответить, только пожал плечами.
Откуда-то принесли большую шубу, белую папаху, нарядили Кешку и вывели на задний двор для отправки в госпиталь.
2
Двор контрразведки, освещенный выглядывающей из-за туч луной, был забит снующими людьми в шубах, вывороченных собачьих полушубках, опоясанных пулеметными лентами, обвешанных гранатами, с централками, берданами или карабинами за плечами. Некоторые были вооружены японскими и американскими винтовками. Тут собрались верховые и спешенные всадники, слышалось фырканье и ржанье лошадей.
Еще шел бой: то в одном, то в другом месте взвивались в воздух ракеты, доносилась ружейная стрельба, изредка грохотала артиллерия. Неподалеку разорвался снаряд, угодивший в окно казармы, и в темноте языки пламени лизали косяки окон, подбираясь к крыше.
В крепостном районе, где жила Градобоева, слышался треск пулеметных выстрелов, разрывы ручных гранат и перекатывающееся «Ура-а-а!.. ра-а-а!.. ааа!»
Два партизана, обнажив сабли — один русскую, другой — японскую, — вели пленного офицера. Они вошли во двор и направились в помещение. На улице, около здания контрразведки, мелькали силуэты верховых, проходили и пробегали пешие партизаны.
Над крышами домов, на воротах появились кумачовые флаги. К партизанам из хибарок потянулся трудовой люд. Одни предлагали показать дорогу, другие выносили хлеб-соль на блюдах, разукрашенных домотканными полотенцами, а многим просто хотелось посмотреть на своих освободителей.
