Беспризорник Кешка и его друзья - [38]

Вдруг Кешке показалось, что у него под рубашкой что-то шуршит. Он полез за пазуху, пошарил и вытащил прокламацию.

— Смотрите, братва, еще одна осталась. Это здорово! А я думал, что в канаве последние две запрятал.

— Это моя. Ты мне обещал две, — Корешок просительно посмотрел на Кешку и зашептал: — Я ее куда-нибудь подсуну.

— Я тебе дал две? — укоризненно посмотрел Ванька на Корешка и сам ответил: — Дал! И хватит. Сейчас полиция бесится. Вся на ногах, и тебя заарканит, как дикого козла. Когда ты, Корешок, мозгами шевелить будешь?

— Лучше сейчас же листовку сжечь, верно, ребята? — предложил Кешка.

— А партизаны придут, что мы им скажем? Скажем — сожгли? А они возьмут да не поверят.

— Всем нам поверят. Скажем — туго пришлось, поэтому и спалили, — взволнованно доказывал Кешка.

Неожиданно для всех Корешок скомандовал:

— Кто за то, чобы газетку сжечь на свече? Руки поднимите вверх.

Мальчики подняли руки, в том числе и Кешка. Вдруг он спохватился и укоризненно посмотрел на Корешка:

— Стой! Я же тут главный, а чего ты, Корешок, верховодишь?

После горячих споров решили листовку сжечь. Но как только дело дошло до исполнения, никто не решался этого сделать. В конце концов договорились, что подносить прокламацию к огню будут все вместе.

Кешка осторожно расправил прокламацию. Ребята взяли ее за четыре конца и поднесли к горящей свече. Листовка занялась пламенем и быстро сгорела.

Трепечущее пламя огарка тускло освещало серьезные и озабоченные лица ребят.

— Черти! Хотели Дошлого выколупать из канавы, — нарушил молчание Корешок. — Придут земляки, так всех беляков да американцев на одну осину повесят. — Он сдул с руки пепел от сожженной листовки и посмотрел на ребят, ожидая одобрения.

— Такой осины нету. Верно, Ворон? Верно, Леньча? — возразил Кешка. — У тебя мозга за мозгу зашла.

— Есть такая осина. И большая, — Корешок шмыгнул носом. — Всем американцам, белякам и японцам места хватит и еще останется, — горячо защищался малыш, задетый недоверием к своим словам.

После дневных передряг Кешка устал. У него ломило виски, тело расслабло, неудержимо тянуло ко сну.

— Завтра будем спорить, верно, братва? — вяло проговорил он. — У кого что-нибудь есть пожевать?

— Сегодня день неудачный, брюхо пустое, — за всех ответил Ванька, выворачивая свои порванные карманы; словно в подтверждение его слов, у Корешка забурчало в животе.

Клевавший носом Лу пожаловался:

— Я тоже кушать хочу.

Корешок стал возиться с иглой и ниткой, в полтора раза длиннее его самого, пытаясь зашить порванный рукав.

— Чо ты, земляк, хочешь с нами бродяжничать, а не можешь по-нашему ни одного слова сказать? Не кушать, а шамать. Нужно говорить: «Шамать!» Ты слушайся Корешка. Ты в «Малом Ковчеге» еще щенок, — поучал Корешок Лу. — В этих штуковинах Корешка держись. Ты в этом Корешка не переплюнешь. — Он сморщил вздернутый носик в сторону новичка, что означало: «Знай наших!»

Лу кисло усмехнулся, посмотрел на говорившего, но промолчал.

На воле

1

Недалеко от никольск-уссурийского вокзала стояла четырехстенная неказистая избушка, тускло мигая в ночной темноте освещенными окнами. Ее хозяином был машинист Сидорыч, у которого Кешка и Ванька на товарном дворе спрашивали, как попасть в партизанский отряд.

Хозяева жили бедно: в комнате стоял стол, две старые деревянные кровати, топчан, сундук, окованный жестью, табуретка. В правом углу висели образа, засиженные мухами.

В эту ночь хозяин избы был один: жену и сына отправил в деревню и наказал: «Сами поправляйтесь и привезите домой продуктов». Он только что вернулся из длительного рейса и, уставший, готовился ложиться спать, как вдруг услышал осторожный стук в окно, выходившее на задний двор.

Машинист перестал возиться с постелью, внимательно прислушался и не спешил отзываться. После повторного стука он открыл скрипучую дверь, ведущую в сенцы, и, не выходя на улицу, спросил:

— Кто там?

— Сидорыч, это я… Не мешкай, открывай! — послышался приглушенный голос. Неизвестный дернул за дверную ручку.

— Кто ты? Как фамилия? — задал вопрос машинист, прислушиваясь к шороху за дверью. Он хотел определить, один человек стучится к нему или несколько.

— Неужто не узнаешь, ни в солдаты, ни в матросы?! Это я, я, Налетов!

Дверь приоткрылась, и высокий порог переступил молодой чубастый парень.

— Матрос?! Ты? — удивился хозяин дома, протягивая крепкую руку вошедшему и закрывая дверь на крючок.

Сидорыч прошел в кухню, а за ним, пригибая голову, чтобы не стукнуться лбом о притолоку, — матрос.

— Как видишь, братишка. Чуть было не отдал швартовы в преисподнюю. Уже одной ногой стоял в гробу, а другой упирался в крышку. Но об этом потом. А теперь главное скажи, Сидорыч, ни в солдаты, ни в матросы: твоя изба за это время — не на подозрении у полиции? Ты же знаешь, сколько наших братишек арестовано на явочных квартирах!

При свете слабого огонька машинист разглядывал Налетова. Матрос похудел, оброс, но возмужал и, как прежде, сохранял бодрость духа.

— Пока бог милует, — успокоил партизана машинист. — Если ты сам их сюда не привел. Только в крайнем случае кое-кто из наших посещает меня, а так — нет. Проходи, что ты, как по минному полю, ступаешь?