Беспредел и Тирания. Историко-политические этюды о преступлении и наказании - [46]
Именно в рамках этого "нового порядка", в рамках "цивилизации молодежных банд" военные вожди, не игравшие ранее никакой значительной управленческой роли в жизни старой индоевропейской неолитической общины, начинают теперь играть главную роль. Ибо это теперь уже не старая родовая община, а Chiefdom, "вождество", царство военных вождей. А главным из искусств, формирующим ключевые социальные лифты снизу вверх, оказывается теперь искусство грабежа и разбоя.
В пути молодые разбойники мужают, обзаводятся семьями, рождают новые поколения маленьких разбойничков, оседают на завоеванных землях, превращая аборигенов в рабов или обкладывая их данью. То есть, становятся фактически новым народом. Народом, где управляющая группа состоит уже не из патриархальных родовых старейшин, но из военных вождей, их приближенных, их дружины. То есть, из людей, продемонстрировавших наибольшие успехи в искусстве грабежа и разбоя.
Мне могут сказать, что это все было тогда, давным-давно. Прошли тысячелетия, и все изменилось. Да, уважаемый читатель. И нет, уважаемый читатель.
Да, это было давно. Но нет, прошедшие тысячелетия ничего не изменили. Ибо то, что произошло тогда — произошло НАВСЕГДА. Политический порядок современности, это — при всех изгибах и инновациях исторического процесса — продолжение того политического порядка, который был установлен тогда. Именно о нем сказал когда-то мудрый старец Гераклит из Эфеса: "Война — отец всех вещей, царь всех вещей: одних она объявляет богами, других людьми, одних творит рабами, других свободными".
А теперь отвлечемся. И даже развлечемся. И послушаем, как настоящий писатель — не нам, самоделкиным, чета — всеми фибрами души ощущает в сегодняшней аристократии ее вечно молодой и вечно животворящий дух. Дух разбоя и грабежа. Честное слово, от себя не вставлю ни буквы. Слово Сэмюэлю Лэнгхорну Клеменсу. Он же Марк Твен.
"… Прошлой зимой на банкете в клубе, который называется "Дальние Концы Земли", председательствующий, отставной военный в высоком чине, провозгласил громким голосом и с большим воодушевлением: "Мы — англосаксы, а когда англосаксу что-нибудь надобно, он идет и берет".
Заявление председателя вызвало бурные аплодисменты. На банкете присутствовало не менее семидесяти пяти штатских и двадцать пять офицеров армии и флота. Прошло, наверное, около двух минут, прежде чем они истощили свой восторг по поводу этой великолепной декларации. Сам же вдохновенный пророк, изрыгнувший ее из своей печени, или кишечника, или пищевода — не знаю точно, где он ее вынашивал, — стоял все это время сияя, светясь улыбкой счастья, излучая блаженство из каждой поры своего организма. (Мне вспомнилось, как в старинных календарях изображали человека, источающего из распахнутой утробы знаки Зодиака и такого довольного, такого счастливого, что ему, как видно, совсем невдомек, что он рассечен опаснейшим образом и нуждается в целительной помощи хирурга.)
Если перевести эту выдающуюся декларацию (и чувства, в ней выраженные) на простой человеческий язык, она будет звучать примерно так: "Мы, англичане и американцы — воры, разбойники и пираты, чем и гордимся".
Из всех присутствовавших англичан и американцев не нашлось ни одного, у кого хватило бы гражданского мужества подняться и сказать, что ему стыдно, что он англосакс, что ему стыдно за цивилизованное общество, раз оно терпит в своих рядах англосаксов, этот позор человеческого рода. Я не решился принять на себя эту миссию. Я вспылил бы и был бы смешон в роли праведника, пытающегося обучать этих моральных недорослей основам порядочности, которые они не в силах ни понять, ни усвоить.
Это было зрелище, достойное внимания, — этот по-детски непосредственный, искренний, самозабвенный восторг по поводу зловонной сентенции пророка в офицерском мундире. Это попахивало саморазоблачением: уж не излились ли здесь наружу под нечаянным ударом случая тайные порывы нашей национальной души? На собрании были представлены наиболее влиятельные группы нашего общества, те, что стоят у рычагов, приводящих в движение нашу национальную цивилизацию, дающих ей жизнь: адвокаты, банкиры, торговцы, фабриканты, журналисты, политики, офицеры армии, офицеры флота. Все они были здесь. Это были Соединенные Штаты, созванные на банкет и полноправно высказывавшие от лица нации свой сокровенный кодекс морали.
Этот восторг не был изъявлением нечаянно прорвавшихся чувств, о котором после вспоминают со стыдом. Нет. Стоило кому-нибудь из последующих ораторов почувствовать холодок аудитории, как он немедленно втискивал в свои банальности все тот же великий тезис англосаксов и пожинал новую бурю оваций. Что ж, таков род человеческий. У него всегда в запасе два моральных кодекса — официальный, который он выставляет напоказ, и подлинный, о котором он умалчивает.
