Беспокойный возраст - [8]

И вот теперь должен был наступить конец всему тому пестрому, беззаботному, подчас бездумно-счастливому, из чего складывались первые их встречи.

«Куда теперь забросит меня путевка министерства? И что ожидает меня впереди? Какие трудности и какие удачи?» — думал Максим, все быстрее шагая по набережной.

Ни разу еще не задумывался он всерьез о своем трудовом пути. Ему представлялось, что все решится само собой, достаточно только получить диплом. Но сегодня впервые он почувствовал тревогу… Он вдруг заметил, что зашел слишком далеко, остановился, огляделся. Набережная в этом месте была пустынной. Только изредка, разгоняя светом фар полутьму и обдавая бензиновой гарью, мчались одинокие машины. Небо над Москвой стало грифельно-темным, последние отблески вечерней зари потухли. Сонно шлепали о гранит набережной тяжелые волны.

Максим глубоко вздохнул, подумал: «Все хорошо, а что будет дальше — увидим…»

5

В доме Страховых еще не спали. Войдя в прихожую, Максим услышал доносившиеся из столовой голоса отца и матери, звон посуды.

Гордей Петрович Страхов, отец Максима, приехав из своего управления, только что поужинал и просматривал газеты.

Едва Максим переступил порог родительского дома, его сразу охватило привычное ощущение уюта, покоя и благополучия. Знакомый с детства запах — пряная смесь изобильной кухни, табачного дыма, хороших духов, добротной красивой мебели, книг — окутал Максима, располагая к беззаботному отдыху и лени.

По тому, как внезапно при звуках его шагов стихли голоса, как нетерпеливо покашлял, словно прочищая горло, отец, Максим угадал: его ждали. Гордей Петрович сделал вид, что не заметил прихода сына. Развалясь в кресле, он курил, уткнувшись в газету. Но мать обеспокоенно взглянула на Максима, спросила заискивающе:

— Ну как, Максик, выдержал?

Максим помедлил с ответом (он все еще находился под впечатлением свидания с Лидией), сел за стол.

— Дай мне поесть, мама, — попросил он.

Валентина Марковна кинулась подавать ужин. Движения ее были суетливы, выражение угодливого беспокойства не сходило с увядшего лица.

Гордей Петрович отбросил газету, резко обернулся.

— В чем дело? Почему молчишь? Защитил проект или нет? — строго спросил он.

— Не волнуйтесь… Проект я защитил… на хорошо… — с нарочитым безразличием ответил Максим.

Из груди матери вырвался облегченный вздох:

— Максенька, как я рада!.

Она поставила на стол тарелку, обняла сына, поцеловала несколько раз в щеки.

Максим ощутил сладковатый запах пудры — мать все еще молодилась: пудрилась и даже подкрашивала губы.

— Ты как будто не рад? — спросил Гордей Петрович, крепко, по-мужски пожимая руку сыну.

Максим пожал плечами:

— Особенно хвалиться нечем, папа. Там были и отличники.

— Ну, уж тут вини только себя, — заметил Страхов.

Его грубоватость, манера высказываться прямо, а иногда и резко, его крепкая грузная фигура, крупная голова, густые, невпрочес, седеющие волосы, всегда строгое лицо с глубокими морщинами казались Максиму неизменными, как нечто раз навсегда данное, существующее в семье незыблемо и вечно. Максим испытывал к отцу уважение, граничащее с преклонением.

Совсем другое, противоположное, чувство, вызывала в нем мать — чувство легкого пренебрежения и жалости. Он знал: мать любила его до беспамятства, прощала ему многие шалости, баловала, становилась безвольной, когда дело касалось иногда не совсем благовидного его поведения.

— И тебе не обидно, что кто-то защитил лучше тебя? — спросил отец.

— Немножко, папа, — ответил Максим и покраснел.

— Что? Здорово плавал на экзаменах?

— Не очень.

— Не всем же быть отличниками, — вмешалась Валентина Марковна.

С несвойственной для ее расплывшейся фигуры живостью она взяла со стола заранее подготовленную объемистую коробку, перевязанную крест-накрест голубой лентой, поднесла молодому инженеру:

— Это тебе, сыночек, в честь успешного окончания.

Максим, все еще жуя, взял коробку:

— Ну зачем ты, мамочка?

Он потянулся к ней, легонько прикоснулся губами к ее дряблой щеке.

Страхов насмешливо следил за нехитрой семейной сценой.

— Мне, когда я окончил финансово-экономический, никто ломаной полушки не преподнес, — словно упрекая кого-то, сказал он. — Мы по четвертушке хлеба в то время получали, жмыхом да воблой питались… И учились… И работали…

— То было одно время, сейчас — другое, — с нескрываемым пристрастием к сыну возразила мать.

— Папа, ты же знаешь нашу маму, — снисходительно заметил Максим.

— Ладно-ладно. Счастливчики… Все теперь для вас уготовано. — Гордей Петрович насупился. Помолчав, продолжал: — Институт ты закончил, теперь можно подумать и о работе. Скоро, наверное, будут распределять кого куда. Путевку в зубы и — айда! Не так ли?

Грубоватая манера разговаривать дополняла какую-то жестковато-добродушную черту характера Гордея Петровича. Такие его выражения, как «здорово плавал» и «путевку в зубы и — айда», не казались Максиму обидными. Он слушал отца спокойно.

— Да, кажется, уже есть разнарядка, — сказал он.

При этих словах Валентина Марковна насторожилась.

— И куда же ты решил ехать? — спросил Страхов.

— Еще не знаю. Не выбрал…

— Придется, конечно, ехать. Тут — закон. Отбоярь три года, и тогда — на все четыре… Тут, сынку, государство. Сначала давали тебе, теперь отдай ты.