Беспокойный возраст - [24]

В Максиме кипел гнев, но он все еще чувствовал раздвоенность. Все, о чем он говорил, казалось Валентине Марковне оскорбительным и грубым. Она закрыла лицо руками.

— Что бы я ни делала, все не так! Все, все! — запричитала она сквозь слезы. — Разве я плохого хотела для тебя? Я вкладывала в заботу о тебе всю душу… Сынок мой, Макс… В чем же ты обвиняешь?

Валентина Марковна вдруг склонилась на кровать и зарыдала, Максим опомнился, вскочил, подбежал к ней.

— Мама… Ну чего ты? Ну, хватит… — стал он ее успокаивать.

Валентина Марковна продолжала всхлипывать:

— Я ничего не жалела для тебя, сынок. Ты для меня дороже всего. Я только хочу, Чтобы тебе было хорошо.

Максим растрогался:

— Спасибо, мамочка… Извини, пожалуйста… Наверное, я и сам во многом виноват… — Он взялся за голову. — Пойми ж, мама, я не могу не ехать… Мои друзья едут, все едут. Ведь я комсомолец.

Валентина Марковна вытерла слезы, деловито заметила:

— Ну, комсомол — это только до двадцати шести лет. А потом тебе все равно придется самому устраивать свою жизнь. И без нашей помощи ты не обойдешься.

— Не говори так, мама! — горячо возразил Максим. — Для меня товарищи как будто вторая семья!

— Ну так и решай все с этой семьей. Я отказываюсь тебя понимать… — Валентина Марковна заметалась по комнате, как наседка, потерявшая своего цыпленка. — Езжай! Езжай куда хочешь! — С плачем она выбежала из комнаты.

14

Весь следующий день Максим ходил как шальной, не зная, куда деваться от тоски. С самого утра его одолевал не страх, а тягучая тревога при мысли, что Леопольд Бражинский может явиться к отцу с жалобой или, еще хуже, заявить в милицию, а там придется объясняться по поводу скандала.

Максим не мог предположить, что Леопольд ответит на его удар каким-нибудь другим, более хитрым способом и отомстит ему.

За завтраком мать не разговаривала с сыном. Она только вздыхала, глаза ее были заплаканы, увядшие щеки дрябло отвисали. Перфильевна молча прислуживала за столом и изредка косо и сердито поглядывала на Максима. Она вынянчила его на своих руках, любила его, но была более требовательна к нему. Она убедилась и на этот раз, что Максим сделал что-то нехорошее и в ссоре с матерью был виноват только он один.

Позавтракав и избегая взглядов матери, Максим вышел в прихожую, нахлобучил шляпу, готовясь уходить. И тут к нему опять подошла мать. Она не могла долго видеть его сердитым и, видимо, хотела что-то сказать, может быть, приласкать, но сын опередил ее:

— Мама, прошу тебя, — сухо и требовательно проговорил он, — ты сейчас поедешь к этому своему Аржанову и скажешь, чтобы он не ходатайствовал за меня. Если он уже звонил в институт, пусть скажет директору, что отказывается от своей просьбы. Слышишь, мама?! Иначе я поеду в управление и все расскажу отцу.

— Отец обо воем знает, — расслабленным голосом ответила Валентина Марковна. — Он сам просил Аржанова, чтобы тот похлопотал в министерстве.

Максим не верил своим ушам: отец, который так решительно высказывался против того, чтобы он остался, в Москве, сам ходатайствовал за него!

— Папа не мог просить за меня, — неуверенно возразил Максим.

— Почему ты так думаешь? Он просил. Он тоже хочет, чтобы ты остался.

Максим склонил голову.

«Не может быть, — думал он. — А как же записи? Полевая сумка? Командир эскадрона… Походы сквозь пургу…»

Слова матери точно сняли с отца романтический блеск. Неужели и он уступил матери, оказался таким слабым?

— Хорошо, — сказал Максим. — Я поеду к отцу.

— Что ж, поезжай. Я же сказала — делай теперь все как хочешь.

Максим раза два — и то случайно — был в управлении, — которым руководил отец. Оно помещалось в громадном многоэтажном здании. На первом этаже находился оптовый склад так называемых культурных и бытовых товаров. Прежде чем попасть в управление, на пятый этаж, надо было пройти по длинным коридорам и залам, заставленным разными вещами — холодильниками, стиральными машинами, пылесосами, радиоприемниками, телевизорами, радиолами всех марок.

Целые штабеля граммофонов, ярусы коробок с фотоаппаратами всех видов высились в оптовом зале. Фарфоровые сервизы, расставленные на бесконечных полках, ласкали глаз веселой раскраской; играющий радужными переливами хрусталь — вазы, ковши, графины, точно выграненные из чистейшего льда, — алмазно искрился на холодном свету люминесцентных ламп…

Максим шел по этажам, и у него создавалось такое впечатление, будто вокруг отца, распределявшего этот поток вещей по торговым точкам, встала стена из металла, стекла, фарфора и хрусталя, она как бы заслоняла от него живую жизнь, души людей, их мысли и чувства…

Поднявшись на пятый этаж, Максим прошелся раз-другой по коридору; здесь сновали сотрудники и посетители. В коридоре стоял все тот же многослойный запах товарного склада. Откуда-то доносились стрекот пишущих машинок и щелканье арифмометров; кто-то громко разговаривал по телефону, требуя нарядов на новую партию холодильников.

Не без робости Максим вошел в приемную отца. Там сидела новая секретарша. Несколько посетителей ожидали приема. Они сразу же с подозрением встретили Максима, очевидно, думая, что тот хочет проскользнуть к Страхову вне очереди.