Беспокойный ум. Моя победа над биполярным расстройством - [21]

Когда я впервые записалась к нему на прием, то была не просто серьезно больна. Я была в полном ужасе и растерянности. Я никогда еще не посещала психиатра и даже психолога. Но у меня не оставалось выбора. Я окончательно теряла рассудок. А без профессиональной помощи наверняка потеряла бы работу, без того разваливающийся брак, а возможно, и жизнь. Я ехала из своего университетского офиса в его приемную в долине Сан-Фернандо. Был приятный южный вечер, чудесные часы, но впервые в жизни я дрожала от страха. Мне было страшно от того, что скажет мне врач, и страшно от того, что он мне не скажет. Я не видела никакого выхода из своего положения и не понимала, может ли хоть что-то мне помочь.

Я нажала кнопку лифта и прошла по длинному коридору в приемную. Еще два человека ждали своей очереди, и это только усилило мое чувство униженности и смущения от этой смены ролей. Но у меня уже не оставалось никаких сил на поддержание приличного вида ценой нормальной жизни. Возможно, не будь я в тот момент так ранима, все это не имело бы большого значения. Но я была напугана, растеряна и уже ни в чем не уверена. Казалось, моя уверенность в себе, которая, сколько помню, всегда была при мне, взяла длительный отпуск.

На дальней стене приемной я заметила ряд кнопок. Очевидно, я должна была нажать на одну из них, чтобы психиатр узнал о моем приезде. Я почувствовала себя крупной подопытной крысой, которая должна нажать на рычаг, чтобы получить вознаграждение. Странно унизительная, хотя и прагматичная система. У меня было давящее чувство, что я не сумею смириться с тем, что сижу по другую сторону стола.

Врач открыл дверь, смерил меня долгим взглядом и, сказав что-то ободряющее, усадил за стол. Я совершенно забыла, как это бывает, – уверена, его интонация подействовала не меньше, чем слова, – но тонкий, очень тонкий лучик света робко пробился сквозь мрак моего сознания. Я почти ничего не помню из того, что мы обсуждали на первой сессии, разве что разговор был путаным и бессвязным. Врач сидел и слушал, и все это бесконечно долго длилось. Его высокая фигура приподнималась над столом, он закидывал ногу за ногу, постукивал кончиками пальцев по столу, а затем начал задавать вопросы.

По сколько часов я сплю? Трудно ли мне сосредотачиваться? Бываю ли я болтливее, чем обычно? Говорю ли иногда быстрее, чем обычно? Просил ли кто-либо меня говорить медленнее, потому что не мог меня понять? Было ли у меня желание говорить без остановки? Чувствовала ли я необычайный прилив энергии? Говорили ли окружающие, что они за мной не поспевают? Брала ли я на себя больше дел, чем обычно? Ускорялись ли мои мысли до такой степени, что мне трудно было за ними уследить? Чувствовала ли я себя беспокойной, взбудораженной? Более сексуальной? Тратила ли я больше денег? Действовала ли импульсивно? Бывала ли более гневлива и раздражительна? Казалось ли мне, что у меня есть особые силы и способности? Видела или слышала ли я то, чего не замечали другие? Чувствовала ли я странное ощущение возбуждения во всем теле? Бывали ли у меня такие симптомы раньше? Были ли подобные проблемы у кого-то из родственников?

Я стала объектом очень тщательного психиатрического исследования. Вопросы были мне знакомы, я сотни раз задавала их сама. Но как пугающе было на них отвечать, не понимая, чем все это может закончиться; осознавать, как это обескураживает – быть пациентом. Я ответила положительно практически на все, включая целый список дополнительных вопросов о депрессии, и поймала себя на том, что совсем по-новому начинаю ценить психиатрию и врачебный профессионализм.

Постепенно опыт моего психиатра как врача и его уверенность как человека возымели действие; постепенно начали действовать и препараты, которые успокоили буйство моей мании. Врач прямо и недвусмысленно сказал мне, что у меня маниакально-депрессивное заболевание и мне придется принимать препараты лития. Возможно, всю жизнь. Эти новости звучали пугающе. Тогда о заболевании и его течении было известно значительно меньше, чем сейчас. Но все равно я испытала облегчение, услышав диагноз, который в самой глубине своего сознания считала верным. Но я все же сопротивлялась приговору, который, как мне казалось, выносил мне врач. Он внимательно выслушал все мои сбивчивые попытки найти альтернативное объяснение своим нервным срывам: неудачный брак, стресс из-за переработки, стресс от начала работы в психиатрии. И остался тверд в диагнозе и назначенном лечении. Это было горькое, но все же облегчение. Я прониклась безмерным уважением к своему психиатру за его ясность мышления, очевидную заботу и способность прямо, без обиняков, сообщить плохие новости.

На протяжении всех последующих лет, за исключением того времени, что я работала в Англии, я встречалась с ним как минимум раз в неделю. Когда я была в тяжелой суицидальной депрессии – чаще. Он тысячу раз сохранил мне жизнь. Он видел меня в безумии, в отчаянии, в прекрасных и ужасных любовных историях, в моменты побед и разочарований, рецидивов болезни и попытки самоубийства, смерти любимого человека, взлетов и неудач моей карьеры. Проще сказать, он наблюдал практически все аспекты моей психологической и эмоциональной жизни. Он был очень добр ко мне, но притом всегда тверд. Понимая, как никто другой, сколь многое я теряла от приема лекарств – в своей энергии, активности, оригинальности, – он никогда не позволял себе забыть, чего мне будет стоить отказ от них. Его не смущали сложность и двусмысленность, он оставался решителен даже среди хаоса и неопределенности.