Беспокойный отпрыск кардинала Гусмана - [132]

– Не бери в голову, – ответил Дионисио, – вонь уже такая сильная, что горожане сами скоро не вытерпят. Смысл-то в том, что, если человек захотел упиться смертью, пусть упьется как следует.

Фелипе с жалостью взглянул на бывшего полководца: тот, роясь в грязном месиве на дне ямы, искал упавшие личинки мух и с сопением и хрюканьем набивал ими рот – отвратительное подобие гурмана, что смакует великолепный новый соус.

– Когда вы его оттуда вытащите, он уже окончательно спятит.

– Он давно спятил, – ответил Дионисио. – Как отец Гарсиа, не больше, только у того безумие никому не вредит и не губит людей. А этот вроде прекрасно знал, чего добивается, только основания у него весьма сомнительные, и, стало быть, он в ответе за все, что натворил, тебе не кажется? К тому же он влюблен в смерть и сейчас абсолютно доволен, взгляни.

И правда, монсеньор поглощал личинок, сосредоточенный, как обезьяна, что выискивает и давит блох.

– Ты приговариваешься к вечному счастью, – мрачным тоном судьи проговорил Фелипе.

Солнце быстро опускалось за горы, и мир нырял в прохладу и сумерки. По небу протянулись темно-лиловые, желтые и малиновые лучи, что отражались в сверкавших снежных вершинах. Фелипе еще раз взглянул в яму и, увидев глубокие раны на голове монсеньора, вспомнил, о чем хотел спросить:

– Дионисио, откуда взялся орел? Помнишь? Когда этому удалось выбраться из грязи и он пытался ускакать на огромной черной лошади? Я уже готов был его пристрелить, и тут вдруг на него сверху напал орел и выбил из седла. Зачем это орлу понадобилось? И какой здоровенный, а?

«Аурелио», – подумал Дионисио и ответил:

– Представления не имею. У смерти свои причуды. А может, у орла птенец был неподалеку?

– Может быть.

– Давай-ка вернемся в город, – сказал Дионисио. – Здесь темнеет очень быстро, и уже похолодало.

– Отдайте мне этого человека, – раздался позади них голос, и Дионисио с Фелипе удивленно обернулись. В полумраке они разглядели очертания очень крупного мужчины: монах, невероятно высокий, прямой и просто неохватный. На безволосой макушке поблескивал мягкий свет заходящего солнца, серьезное лицо в глубоких морщинах, несмотря на мясистость, выглядело скромным и ласковым.

– Он – мое чадо, так сказать. Я бы хотел забрать его. Фелипе взглянул на Дионисио и проговорил:

– По мне, так он уж достаточно настрадался.

– Вообще-то он должен предстать перед городским советом, но, если вы его заберете, все подумают, что ему как-то удалось выбраться из ямы. Побег никого не расстроит, потому что без одежды в горах он все равно погибнет.

Фелипе положил руку на плечо Дионисио и сказал, глядя ему в глаза:

– По закону я должен забрать этого человека и передать суду, и, честно говоря, я бы его забрал, нравится тебе это или нет. Но я подумал, чем это аукнется. Начнутся выступления и демонстрации ультраконсерваторов в его защиту, другие им ответят, опять появятся фанатики, станут палить друг в друга, и все мы окажемся там, где все началось во времена Произвола. Будет лучше, если все это затеряется в истории и бесследно исчезнет.

– Ты прав, Фелипе, – после паузы ответил Дионисио. – Покой – это важно. – Он повернулся к огромному монаху: – Забирайте его, но сначала скажите ваше имя.

– Меня зовут Фома. Обещаю, этот человек навеки останется голым.

Монах снял с пояса длинную веревку и, опустив ее в яму, сказал монсеньору:

– Сын мой, хватайся, и я вытяну тебя наверх.

Дионисио с Фелипе смотрели, как монсеньор, оскальзываясь, выкарабкивается из ямы. Потом монах заботливо повел своего подопечного к реке, чтобы смыть следы мертвечины. Донеслось нытье монсеньора Рехина Анкиляра; он отбивался, молотил руками и ногами и требовал, чтобы его вернули в норку к мертвецам. Громадный монах сграбастал Анкиляра и, широко шагая, унес прочь.

Вот почему только двое во всем городе удивились, узнав поутру, что Непорочный замерз в яме насмерть; ночь была такой холодной, какой и старожилы не припомнят.

Эпилог

1

– О нет! – воскликнул я – Не может такого быть, чтобы вы обе снова забеременели! Мы и так в доме не помещаемся, да еще кошка окотилась! Это невозможно! И когда, по-вашему, мне заниматься музыкой?

– Да как всегда, – ответила Лена с хитрющей улыбочкой, которая всегда меня обезоруживает, – вечерком на крылечке.

– Можешь попросить у Антуана трактор и пристроить к дому еще одно крыло, – сказала Эна. – Знаешь, он по-прежнему ходит послушать твою гитару. Я его застукала, когда он сидел за оградой. Пусть оплачивает развлечение и поможет тебе.

– Наш дом скоро станет размером с храм Виракочи, – буркнул я.

Лена поцеловала меня в кончик носа:

– Ты что, больше нас не любишь?

Эна засунула руку мне под рубашку, и на меня настила знакомая паника. Лена вынула у меня изо рта сигарету и растерла на полу.

– Пойдем-ка в постельку, – сказала она, – а то еще дон Эммануэль придет и опять начнет шутки шутить.

Дети заорали будто все разом, а кошка куснула струны на моей гитаре, и одна, тренькнув, лопнула.

– Можно я еще покурю? – спросил я, но меня повели в постель.

2

Ваше преосвященство,

Мы, члены Святой Палаты, в течение длительного времени – до и после отставки кардинала Гусмана – чувствовали, как мало ценится наше ведомство. С момента подачи кардиналу Гусману нашего доклада, за составление которого он вознаградил нас ярлыком «коммунистический подрывной элемент», точное назначение нашего учреждения так и не определилось, и нет никаких указаний на то, что это вообще случится. Внимание кардинала Гусмана целиком посвящалось ортодоксальности веры, тогда как мы были всецело озабочены распущенностью собственного клира и качеством пасторского попечения. Насколько нам известно, после представления нашего доклада никаких действий предпринято не было.