Беспокойный человек - [3]

Тихо, не спеша возвращалась Катерина домой. Безмолвная зимняя полночь все в большем блеске, все в большем сверкании вставала перед нею. Катерина шла и не знала, где она. Неужели вот эти избы под серебряными крышами, эти семь дворов, спящие среди серебра и блеска, — Выселки? Нет, это не Выселки. Это неизвестная завороженная морозом страна с белыми деревьями, с белыми палисадниками[5]. Кто тронул неподвижные ветки? Легкий сыпучий иней упал на черный бархатный рукав — тонкое лунное серебро, рассыпавшееся на снежинки…

А вот и их дом, дом старых выселковских жителей Дозоровых, давнишняя изба «под конек». Но изба ли это — вся в искрах, вся в разноцветных огоньках? Серебряные узоры нарядно переливаются на стеклах, и застывшим чеканным серебром блестит дверная скоба…

Катерина с сожалением оглянулась кругом и поднялась на крыльцо. Все спят! Все спят, и никто не видит, какую красоту творит на земле морозная ночь!

А что, если пойти по избам да постучать всем в окна? «Вставайте, вставайте! Поглядите, что делается на улице!» Что будет?

Что будет? Побранят Катерину за то, что разбудила, да и улягутся снова под теплые одеяла.

Катерина, стараясь не шуметь, вошла в избу. Бабушка, всегда чуткая, сразу проснулась.

— Катерина, Катерина! — сказала она. — Где у тебя голова? Скоро два часа, а в четыре тебе на скотный!

— Ну что же, — отозвалась Катерина, обметая валенки, — встану да пойду.

— Ну, лезь на печку да засни поскорее, — сказала бабушка, слезая с печи. — На печке сон сладкий, крепкий, так сразу и обоймет!..

— Ладно. А ты куда, бабушка?

— А я на кровать пойду. Мне уж на печи-то жарко стало.

Катерина залезла на печку — в уютную, пахнущую сушеным льном теплоту, легла, да как легла, так больше и не шевельнулась. Даже косу не успела подобрать, и она, будто тяжелый шелк, свесилась с печки.

«Лишь бы голову до подушки! — усмехнулась бабушка. — Эх, молодость!»

И пошла на кровать — досыпать ночь.

Голос матери откуда-то из далекого далека доносился до Катерины. А кругом шумела и светилась густая листва веселого леса, под ногами пестро цвела нарядная трава иван-да-марья, и солнце горячими лучами обливало голову и плечи…

«Катерина! Катерина!..»

«Я здесь, мама! — отвечала Катерина. — Иду, иду!..»

И голос ее долго и протяжно, как пастуший рожок, звенел но лесу, и птицы повторяли ее слова в какой-то далекой странной песне.

— Катерина, вставай! Да что ж это, в самом деле! Словно убитая, не добудишься никак!

Голос матери прозвучал совсем близко над ухом, и Катерина открыла глаза. Зеленые листья, ещё лепечущие и сверкающие, проплыли перед ее зрачками и растаяли. В избе горела электрическая лампочка. Лучи от нее, будто золотистая паутина, тянулись во все стороны от стены до стены…

— Без четверти четыре, — сказала мать. — Вставай живей! Пробегают до полночи, а потом добудиться нельзя!

— Без четверти четыре! — Катерина живо соскочила с постели.— Ой, мама! Ну что ж ты так поздно разбудила!

— Да я будить-то тебя, наверно, с трех часов начала! И каждое утро все так! Хоть бы ты один раз с вечера спать легла!

— Вот ты, мама, какая! А легла бы я вчера с вечера, так и доклада не слыхала бы. Ведь интересно же про новостройки!

— А! Как будто сама про эти новостройки не читаешь в газетах каждый день!

— Ну мама, ну вот ведь ты какая! В газетах-то пишут коротко, а тут Сережка Рублев так все рассказал — будто сама там побывала. Какие котлованы роют — глазом не окинешь! А машины эти! Какие же могучие машины! Ну ты, мама, представь: этот шагающий экскаватор своим черпаком сразу целый вагон земли выхватывает! А кран у него какой — одна стрела шестьдесят пять метров! До звезд достает!..

— А откуда же Сережка-то взялся? Разве он дома?

— Он не дома. Он только пришел из МТС нам доклад сделать. Партийная организация прислала. Ну вот уж он про эти машины расписал!.. И откуда знает?

— Ну, а почему ж не знать? Механик ведь. Должен знать.

Мать, зевая, присела к столу — печку растапливать рано.

— Так что же, — продолжала она, глядя, как торопливо одевается Катерина, как поспешно плещет себе в лицо холодной водой, — доклад-то — неужели до двух часов был?

— Ну, не до двух… После поплясали немножко… Потом по улице побегали. Потом немножко сторожиху Наталью попугали…

Катерина тихонько засмеялась в полотенце, искоса глядя на мать.

— Ну и дурачье! — покачала головой мать. — Это как же вы?

— Да так, мама, мы немножко! Мы только столб мужиком нарядили, и всё. А уж Дроздиха всполошилась!.. Только ты, мама, никому не говори, ладно? Не скажешь? А то ведь… нехорошо. Мы-то думали так просто пошутить, а она и давай кричать! Дед Антон узнает или тетка Прасковья — все-таки неловко…

— Ага! Натворили, дурачье, а теперь — в кусты? Небось, вы с Анкой Волнухиной постарались больше всех! Вот ведь вырастут, а ума не вынесут!..

Катерина слушала молча, застегивая ватник. Но вдруг, взглянув на часы, широко раскрыла свои большие глаза с мокрыми от воды ресницами:

— Ой, времени-то… Уж теперь стоят, ждут! Бегу! Ложись, мама, поспи еще часик! — И, накинув платок, побежала на скотный двор.

На улице еще стояла тьма. Яркие морозные звезды еще зажглись в небе, роняя маленькие искорки на жесткий, скрипучий снег, на сугробы, на белые ветлы, застывшие у дороги. Но слабый свет уже мерещился на востоке, и на земле стояла затаенная торжественная тишина, которая наступает перед рождением утра. Катерина знала этот странный и таинственным час, она чувствовала его. Ночь уже прошла, а утро еще не наступило, и природа, затаив дыхание, ждет первого луча зари словно чуда, которое должно свершиться. И Катерине каждый раз казалось, что она, выходя из дому в этот час, когда земля еще не проснулась, подглядывает то, что обычно не видит человек, — независимое и величавое течение жизни вселенной…