Бесовские времена - [43]

Значит, один… или одна — оборотень.

Тиберио Комини, выходя из залы, кинул быстрый взгляд на стоявшего у двери юношу. На мгновение глаза их встретились, после чего интендант проследовал через коридор в дальний портал, где были расположены его покои. Юнец пришёл только через час, тенью промелькнув в свете горящего на стене факела. Старик за ублажение своей похоти давал дукат, а кто же не знает, как молодость нуждается в деньгах? На один золотой можно было купить бочонок красного вина или говяжью тушу, — вполне хватит на роскошную пирушку с друзьями. Юнец привычно принял требуемую старым содомитом позу и сжал зубы — услады старика поначалу были весьма болезненны, но теперь он притерпелся. Тиберио же на сей раз наслаждался молодым телом без привычного удовольствия. Щенок, безусловно, имел гладкий зад, как намекал в своей мерзкой песенке треклятый шут, правда на физиономию лучше было не смотреть, однако он покорно выполнял требуемое, и Комини был доволен…

Доволен до вчерашнего дня, до той минуты, когда в сиянии юности пред ним предстал недавно принятый в замок белокурый писец Паоло, с его шелковой кожей и оливковыми глазами. При одной мысли о такой красоте у старика свело зубы. Соблазненный им до этого юнец потерял в его глазах половину своей цены. Однако, старый мужеложник, осторожный и рачительный, не склонен был разбрасываться. Удастся ли заполучить красавчика-писца себе в постель — это ещё вилами по воде писано было, и потому он, как всегда, протянул щенку на прощание четыре лиры, что составляло флорин. Тот, жадно забрав деньги, помедлил у двери, желая убедиться, что в коридоре никого нет.

Через минуту исчез.

Комини остался один. Он запер дверь, неторопливо подошёл к столу, зажёг свечу, нехотя взглянул в глубины венецианского зеркала. Уже два десятилетия он ненавидел зеркала. Это было мерзкое колдовство! Что за ведьма над ним подшутила? Незнакомые с ним давали ему около шестидесяти, ему же в марте исполнилось сорок семь… Он ничего не понимал — внешне он одряхлел так стремительно, будто за год проживал пятилетие. Он был совершенно не готов к такому, но прекрасно понимал, что совсем скоро не сможет найти любовника и за дукат, а это означало, что он обречен на затворничество и одиночество, одна мысль о котором приводила в ужас.

Кошмар старения разрушал его и сводил с ума.

Четыре последние года были самыми тягостными в его жизни — он не сумел сдержать страсти, раздиравшей его — к красавцу-пистойцу Грациано Грандони. Комини не любил вспоминать эту глупость. Он просто помешался тогда, иначе никогда не дерзнул бы попытаться овладеть юнцом… Комини явно недооценил его: чертов Грандони оказался сильней медведя, взъярился как дьявол, и брезгливо избивал его ногами до тех пор, пока не оставил на нём места без кровоподтёка, безнадежно надломив его здоровье. Подлец пригрозил ему доносом в инквизицию, тем более, что успел весьма сдружиться с проклятым безжалостным выродком, извергом и кровопийцей Портофино, и жалобой герцогу — но не сделал этого, избрав самую худшую из пыток: подвесив его на крючке своих прихотей, где Комини болтался уже четыре года, что ещё больше изнуряло его…

Сейчас Тиберио не хотел ложиться. Ему все равно не уснуть. Бессонница ли вызывала тоску, или уныние не давало уснуть? Комини раздражался по пустякам и тревожился из-за ничего, к бесконечной череде страхов цеплялись постельные беды: он слабел и жил только навязчивыми плотскими измышлениями. Два его бывших любовника Джузеппе и Эмилиано демонстративно избегали его. Паоло Кастарелла предпочитал совращать молоденьких щенков, но от него воротил нос. Но было кое-что и похуже. В голову стали приходить странные и пугающие мысли, а когда порой удавалось ненадолго забыться сном — его отравляли мерзейшие сновидения. Он не любил разговоры об аде, они бесили его, но теперь в его сны вошло жуткое существо с полыхающими пламенем глазами.

Явь была адом одиночества, сны стали просто адом…

Даноли поторопился уединиться. Хотелось побыть одному, все осмыслить. Итак, дьявол не пошутил, ему не померещилось, всё было наяву, и он обречен до кончины на жуткие и изматывающие видения. Он лег на кровать и уставился в потолок. Словом Господа сотворены небеса, через Слово благословляется творение. Но есть слова, подобные змеиному яду, которые умерщвляют — это проклятие. Проклятие — пожелание неисчислимых бедствий в земной жизни и безусловной гибели в вечной. Он — проклят.

Но проклят сатаной. В мире Духа — все строго двойственно, и проклятие сатаны — есть благословение Божье. Это косвенно подтверждено той сущностью, в которой Даноли боялся признать архангела Михаила. Может ли это быть? Кто он в ничтожестве своем, чтобы из-за него препирались сатана и архангел? Никто. Но видения — страшные, отчетливые и внятные, чеканно явственные, были несомненны.

Альдобрандо судорожно вздохнул.

Однако, истинными были не только видения, подтвержденные иноком Гвальтинери, истинным оказалось, по счастью, и обетование Микеле. Не только бесов увидел Даноли в Урбинском замке. Здесь были и праведники. Чистотой сиял лик стоявшего рядом с епископом каноника Дженнаро Альбани, свет незамутненной чистоты шел от лица Аурелиано Портофино, лицо шута, перекошенное кривляниями, тем не менее, несло печать понимания истины. Трое чистых людей на три дюжины аристократов и сотню челяди? Впрочем, «не стоят города без семи праведников…», сказал Микеле, а палаццо Дукале — не город, пожалуй, и на трех удержится. Впрочем, были и две женщины, показавшиеся ему чистыми…