Бесовские времена - [45]

Это он знал и со слов самого Даноли.

Но вот однажды под вечер Чума в поисках Портофино зашёл в храм с верхних хоров, и тут заметил на скамье Альдобрандо. Рядом с ним сидел Флавио Соларентани. Гулкие стены старой церкви доносили слова до всех притворов и отдавались на хорах.

Сам Даноли просто тихо молился, когда неожиданно заметил стоявшего рядом священника. Лицо Флавио не понравилось Альдобрандо: на нём проступило что-то неприятное, и внезапно Даноли сковало холодом. Этого человека ждала большая беда, понял он. Причин своего понимания Даноли по-прежнему не постигал, но понимание было отчётливым.

— Флавио… Вы… будьте осторожны, — вырвалось у него.

Лицо священника ещё больше потемнело, но он сел напротив графа.

— И вы тоже… — досадливо проронил вдруг Флавио, — вы тоже…один из них.

Альдобрандо не понял.

— Один из… кого?

— Вы такой же, как Портофино… Бесчувственный, холодный, бессердечный. Я видел таких. Ледяных в своей безгрешности, отрешенных якобы в видении Бога, безжалостных к малейшей людской слабости, не умеющих понять и простить…

Даноли нахмурился. Он не воспринял упреки Соларентани всерьёз — не мог поверить, что распад в этом юноше зашёл столь далеко, что, сам стоя у алтаря, он мог уронить «якобы в видении Бога…» Это были слова падшего.

— Мессир Портофино праведен, — мягко заметил Альдобрандо.

— Он бесчеловечен!! И этот чумной такой же… — Соларентани поморщился. — Он, правда, выручил меня… Но сколь жестоки они оба в своей праведности, сколь лишены понимания и снисходительности! Они не любят… Они не умеют любить людей. И вы… по глазам видно. Вы — такой же. Вы только и умеете, что пророчить беды!

Альдобрандо видел, что несчастный болен и слаб, и совсем потерял себя.

— Насколько я понимаю, Флавио, ваша трагедия в том, что вы мучительно сожалеете о данных когда-то обетах Христу. Они тяготят вас? Я… во время поединка кое-что расслышал, что, возможно, не предназначалось для моих ушей. Вас отягощает целибат. Это я могу понять. Это человеческое искушение. Но если мессир Портофино выше этих искушений или умеет усилием воли подавить их в себе — это не значит, что он бесчеловечен, но означает, что он праведен и очень силен. Ваша слабость может заставить меня пожалеть вас, но почему она должна понудить меня осудить силу духа и праведность мессира Аурелиано?

— Бог есть Любовь, но помнят ли об этом подобные Грандони и Портофино?

— А помнили ли об этом вы, Соларентани, когда лезли в постель Монтальдо? Вы понимали, что причиняете ему обиду, несовместимую с любовью? — Соларентани молчал. — Но ведь вы всё же вспомнили о Боге и остановились… Значит, ваша душа еще чиста. Вы можете…

— Что? — резко перебил Соларентани, — стать таким же, как Портофино? Как Чума? Самоограничение, аскетизм, праведность…надоело. Они нелюди. Мертвецы. В них ничего живого. Они не видят ни красоты женщин, ни величия человека, только Бог! Их Бог с его бесчеловечными заповедями, который украсил сей мир множеством сладчайших приманок и запретил желать! Но их время кончилось… Их время уходит, — лицо его зло исказилось.

Альдобрандо Даноли помертвел. В глазах его потемнело.

— Вам лучше оставить сан, Флавио. Как можно с такими мыслями…

— Когда мне понадобится ваш совет, граф, я спрошу его. — Соларентани поднялся и удалился в ризницу.

Альдобрандо, чувствуя себя бесконечно утомлённым, поднялся, пошёл к двери. Но остановился. У дверного проёма стоял Чума, успевший за время разговора спуститься с хоров. Даноли понял, что тот слышал разговор. Оба вышли из храма.

— Он прав, Альдобрандо, — улыбнулся Песте. — Я и сам так подумал.

— Прав? Этот несчастный? — Граф не понял шута.

Тот усмехнулся.

— Несчастный? Ну что вы…. Дать обеты, кои из-за собственной похоти не можешь исполнить — это не несчастье, но ничтожество духа. Обычное человеческое ничтожество, в эти бесовские времена претендующее на величие. Но он прав в том, что вы похожи на Портофино и не умеете любить мерзость в людях. Только в его глазах это выглядит жестокостью.

— Но почему Флавио не сложит с себя сан? Стоять у алтаря, служить Богу и… не верить? Зачем это ему?

— Ему двадцать девять. Он давно не служит мессу, но отбывает литургическую повинность, машет кадилом и говорит мертвые слова. Но больше он вообще ничего не умеет. Ему некуда идти, а здесь — кусок хлеба.

— Он… ненавидит вас? Мне показалось…

Песте поморщился.

— Нет. Флавио похотлив, и сладострастие сильнее его. Он хочет блудить, не хочет обременять себя заповедями и не имеет денег, а я — имею деньги, чту заповеди и не склонен блудить. Его, скорее, берёт оторопь. Его отец… Гавино Соларентани, — лицо Чумы на миг просветлело, — был удивительным человеком, но сын… — Чума горестно развёл руками. — Но почему вы сказали, что его ждёт беда?

— Просто показалось…

Чуме снова показалось, что всё не так просто, но он промолчал.

Тристано д'Альвеллатоже уделил внимание графу Даноли — по долгу службы. Его доносчики собрали по его приказанию ворох сведений об Альдобрандо, его происхождении, родне и близких, его пристрастиях и взглядах, и начальник тайной службы недоумевающе перебирал доносы. Он знал своих людей и знал, как трудно удивить их чем-либо, но все доносы — и лаконичные, и пространные — содержали сведения, приводящие в недоумение самих доносчиков. Граф был человеком слова и чести. Граф был смельчаком и храбрым воином, учёным книжником и истово верующим человеком. Никто и никогда не мог сказать о графе Даноли ничего дурного. В последний год граф потерял семью и пришёл в Урбино отпроситься в монастырь. Д'Альвелла отодвинул листы пергаментов и задумался. Сведущий в людях не верит в непорочность, но Тристано помнил, как поразили его в замке в первый же вечер встречи глаза Даноли. В них было что-то непостижимое и загадочное, чужое и неотмирное, отчего сам д'Альвеллав друг почувствовал, сколь мелки и суетны все его заботы, как он сам постарел и устал.