Бесовские времена - [41]

  Имея штык размером с волчий клык

  Тебе ль, Витино, радовать вдовиц?

  Парнас — приют поэтов-горемык,

  Что им искать в постелях кобылиц?

  Ведь ты едва не сгинул с головой

  В той щели, где застрял бы и клистир,

  Тот, у кого стручок размером с твой,

  Пусть лишь стихами покоряет мир…

…Ипполито Монтальдо молча разделся и лег, не дожидаясь, пока ляжет Джованна. Верил ли он Соларентани? Да, пожалуй. Она не изменила ему. Не изменила? Пустила Флавио в спальню и не изменила? Есть вещи равнозначные измене. Но как винить её в том, что она предала его? Не лучше ли винить себя? Она просто не любит его — стало быть, он не стоит любви, ничтожный старый дурак, вообразивший, что может заставить себя полюбить. Не смог, только и всего. Это надо было спокойно принять это, и он смог бы… смог бы, если бы не эта страшная боль, что жгла хуже расплавленного свинца. Он любил и отчаянно нуждался в ней, привык к её рукам и губам, к теплой груди и ласкам. Теперь он терял все это.

Должен был потерять…

— Что мне теперь делать? — надрывная в безнадежной боли фраза вырвалась у него помимо воли.

Джованна стояла у окна и резко повернулась к нему. Он услышал её затаенный вздох.

— Ты влюбилась в сына Гавино?

— Нет, — ответила она еле слышно, но твердо.

— Почему открыла ему дверь?

Он ожидал, что она промолчит, и тогда, оттолкнувшись от этого молчания, как от каменной стены, у него достанет сил сделать то, что предписывал долг. Но она ответила, странно отрешенно, будто сама пытаясь осмыслить сказанное.

— Не знаю. Я понимала, что не должна… Знала, что он не любил. Это был… дурной искус. Я не любила его, но мне казалось… что-то нашептывало мне, что надо познать эту сладость запретной любви. Я временами пугалась, понимала, что нельзя, а в следующую минуту представляла, как он будет целовать меня. Мне хотелось этого… Я пыталась молиться и искус проходил, исчезал. Я понимала, что люблю тебя и этим оскорблю тебя и унижу себя, что я не должна… Но потом все повторялось, с каждым разом сильнее. Он просто хотел женщину, он был слепым от желания, но ему было все равно, кто с ним… Я видела это. Тебе вот не все равно. Но я не устояла бы… наверное. Он сам испугался. Это он пришёл в себя. Я — дура, я же все понимала. Как я могла?

Ипполито молчал. Не было сил произнести даже слово. Наконец он смог выговорить.

— Мне не нужно было в мои годы жениться. Мне не выдержать сравнения.

— Перестань, — она сглотнула комок в горле, — меня часто искушает и на других мужчин, порой — некрасивых и немолодых, словно чей-то мерзкий голос шепчет, как было бы интересно провести с ним ночь, узнать, какой он… Я гоню эти мысли, но они возвращаются. Это не мои мысли, не мои, я не хочу так думать, я хочу думать только о тебе. Что со мной, Господи, что со мной? — она бросилась к нему, и он нервно и испуганно распахнул ей объятия, заметив, что она трясётся, словно в ознобе.

Ипполито сжал её хрупкие плечи, погладил по волосам.

— Давно это началось?

— Нет, месяца два тому. Я рассказала об этом отцу Аурелиано, он мой духовник…

— И что? — Ипполито поморщился. Он уважал Портофино, но мысль о том, что тому известны его семейные проблемы, не радовала.

— Он сказал, что подобные искусы — от дьявола, весьма часто молодым особам, которые знали только одного мужчину, приходят в голову подобные мысли, искусительные и пагубные. Надлежит молиться, бдительно следить за собой, поможет сорокадневный пост и паломничество. Но ты не разрешил…

Ипполито вспомнил, что Джованна и вправду недели две тому просила отпустить её в монастырь к бенедиктинкам. Голос его смягчился. Он прильнул губами к её щеке.

— После Троицы съездим в Скит.

Жалость и любовь, тоска и надсада — он почти не понимал, что с ним, но гнев его растаял. При этом он сам ощутил желание — не то, нежное и чуть боязливое, что влекло его к ней раньше, но сумрачное, мужское, что он всегда подавлял в себе, боясь испугать её. Теперь он овладел ею бездумно, и все накопившиеся в эти дни ярость, злость, ревность и боль вылились в этом диком порыве. Она не гладила его, как обычно, по плечам, но, закусив губу и закрыв глаза, молчала. С ней подлинно был теперь другой мужчина, пугающе другой, дикий и страшный, но совсем по-иному волновавший, и слияние с ним было ослепительным.

Тристано д'Альвелла, убедившись, что доставленная его людьми в замок девица ничем не больна и весьма красива, кивнул. Герцог менял наложниц нечасто, и обычно они жили в особом помещении, откуда в кабинет герцога вела потайная лестница. Самого д'Альвеллу женщины уже не интересовали — не столько от телесного бессилия, сколько от душевного безразличия. Сейчас он был занят недавним происшествием — отравлением борзой. Методично перебирал всех придворных, сравнивал полученные свидетельства, сопоставлял слова и интонации, вспоминал лица.

Что хочет таинственный отравитель? Что движет негодяем?

Но для начала надо было определиться с самим мерзавцем. Кто это? Первым среди подонков будет, разумеется, Перетто, Пьетро Альбани, его же агент и соглядатай. Откровенное отребье. Выгодна ли Альбани смерть герцога? На первый взгляд, да. Пакости мерзавца надоели Франческо Марии и тот предупредил его. Но наследник герцога Гвидобальдо ненавидит Альбани — за мерзость с женой его друга, тот ославил невинную и погубил. Злится на него и герцогиня Элеонора — за Катарину Баланти. Умри герцог — Альбани не поздоровится: Гвидобальдо вышвырнет его из дворца.