Бесконечный тупик Майдана - [9]

На свою беду оказался тогда в Москве несгибаемый борец с апартеидом и будущий президент ЮАР Нельсон Мандела. Решили, что ему тоже не помешает застолье с русской баней. Хотели как лучше. Никто не знал, что из этого получится. А получилось так, что сломался товарищ Мандела после второго стакана «Особой охотничьей», так и не выпив первого. Ему, озабоченному проблемами освободительного движения зулусов и банту, ежедневно выпускавших друг другу кишки, показалось, что паузы между вторым и первым стаканом почти что и не было.

Но она была. Между двумя стаканами пролегла целая вереница страданий, связанных с уникальными особенностями русской национальной гигиены.

«Поцелуй негра»

- Ну-ка, повтори, Дэниел, какую фразу ты должен произнести, если тебя здесь кто-нибудь остановит?

- Интим не предлагать! - отчетливо выговаривал г-н Лаферьер по-русски.

- Свободен!.. - смеялись его новые русские друзья. - Давай махнем за то, что ты свободен. Пить до дна и даже глубже.

Лаферьер покорно цедил теплую водку и улыбался, симулируя душевное здоровье, которого не стало. Тело наполняла влажная слабость, а душа присела на корточки, содрогаясь и всхлипывая, словно бы ожидала выстрела в спину. Радостная дурь, сопутствующая утреннему настроению, сменилась к полудню дурнотой. Чтобы хоть немного прийти в себя, он незаметно выскользнул в коридор и спустился вниз в роскошном лифте, отделанном карельской березой.

- Интим не предлагать... -сдавленно промямлил Лаферьер хмурым прапорщикам, стоявшим у входа, полагая эту фразу кремлевским паролем, обеспечивающим свободу передвижения. Прапорщики смотрели прямо перед собой и молчали. Лица у них были одинаковыми. Лаферьер тоже посмотрел туда, куда смотрели они, но увидел только глухую кирпичную кладку и зубцы Кремлевской стены. Аккуратно ступая вдоль белых полос, расчертивших брусчатку Ивановской площади, он замер перед колокольней Иван Великий. Наверно, здесь венчали Бориса на царство, и стояли позади него бояре Шуйские, Черкасские, Сицкие, Бельские, кто-то еще из старинных родов, которые недорезал Иван Грозный опричными руками Мапюты Скуратова - обстоятельство исторической незавершенности, коим впоследствии ужасно раздражался Сталин, обвинив во всем Сергея Эйзенштейна.

Лаферьер грезил. Он живо представил себе, как где-то здесь, совсем рядом, неслышно ступали по ковровой дорожке мягкие сапоги из кахетинской кожи, и тихое покашливание старого курильщика ушибалось медным гулом о каменные тайны Кремля: «Там древней ярости еще кишат микробы, Борисов дикий страх и двух Иванов злобы...»

Хриплым ропотом эпического протеста взмыло в небо черное облако, как бы символизируя лихолетье времен. Лаферьер был ошеломлен мистическим скоплением каркающих ворон над золотыми куполами кремлевских храмов. Они кричали так, словно просились в упраздненные колхозы. И тут же Лаферьер испытал почти клинический ужас: к нему, застывшему посреди Ивановской площади, подошли незнакомые люди с непроницаемыми, как кастрюли, физиономиями и вежливо предложили следовать за ними.

Лаферьер что-то слышал и читал про Лобное место и про Лубянку, даже подозревал, что Красная площадь получила свое название из-за публичных казней, вершившихся здесь веками, хотя русские друзья уверяли его в существовании иного значения слова «красная» - красивая. Но истина в данном случае заключалась не в красоте. Чей-то приказ, порожденный, видимо, доносом, обязал конвоиров с непроницаемыми физиономиями отделить его жизнь от бытия. Он забыл про спасительный пароль и надеялся только, что его хотя бы для проформы допросят - может, и появится шанс на спасение.

Дэниел Лаферьер был рядовым преподавателем Калифорнийского университета в Дэвисе и приехал в Москву собирать материал для докторской диссертации на тему «Проблемы нравственного мазохизма и культ страданий в России». Из диссертации получится книга, которой он уже придумал привлекательное название: «Рабская душа России». Но пока перед ним стояла практическая задача - побывать в русской бане, о которой много слышал и которую заочно окрестил «институтом боли», где русские добровольно истязают себя обжигающим паром, березовым веником и ледяной водой. Ему обещали устроить «мероприятие», но вот вместо бани, кажется, близилась катастрофа. Перед Лаферьером возник маленький человечек, сказавший, что он - Владимир Шевченко, руководитель протокола. Какого еще протокола? Заметно пошатывавшийся переводчик сообщил, что сейчас его примет президент Российской Федерации. У банного диссертанта едва не подломились дрожащие ноги.

- Владимир Николаевич, -послышался чей-то голос, - куда пироги, наверх?

- Зачем наверх? - сдавленно прошипел руководитель протокола двум парням с картонными коробками. - В Барвиху везите, в Барвиху!..

- А мы оттуда везли... - разочарованно сказали парни.

- Прошу извинить, но вы несколько неожиданно... - заулыбался Шевченко, обращаясь к Лаферьеру. - Пойдемте, президент ждет вас.

И Лаферьера повели в бывшее здание Сената, где Ельцин и его команда занимали 567 помещений. Явленная царская милость вобрала в себя все золотые купола, все стороны души и колокольный благовест. И был там русский дух, и Русью там пахло нестерпимо. В представительском кабинете Ельцина стоял густой, застарелый запах закусок. На столе застыла шеренга «Джеков Дэниелсов». Лаферьер мгновенно понял, чем все это пахнет лично для него. Если он выпьет сейчас хотя бы глоток неразбавленного виски, то он взорвется у него в голове. Вместе с этой мыслью пришла другая: его пребывание в Москве закончится трагедией, сопряженной с изощренными истязаниями. Простенький диалог с президентом сложился из взаимных неискренних улыбок, междометий и тостов, не поддающихся переводу. К пониманию Лаферьером происходящего сним этот диалог ничего не прибавил. Переводчик допытывался, есть ли у него деньги. Лаферьер отвечал, что немного есть, интересуясь, в свою очередь, а сколько нужно.