Бесконечные Вещи - [50]

Он стоял на дороге без движения, не в состоянии выбрать один из этих вариантов, и не знал о крестьянине и его сыне, появившихся сзади, хотя выпученные глаза должны были предупредить его о них. Мужчина схватил его за поводок, и в то же мгновение сын накинул уздечку на его недоумевающую голову. Тут он мгновенно сообразил, что надо делать, хотя и было уже поздно: он уперся всеми четырьмя копытами в дорогу и заартачился; мужчина толкнул его сзади, и он брыкнулся, а потом вывернул большие губы наружу и так громко заревел, что женщины выглянули из дверей и стали с удовольствием смотреть за состязанием. Наконец старик сходил за пучком морковки, а тот, кто помоложе, за палкой, и ослик вспомнил, что сегодня он пробежал много миль и ничего не ел. Он попытался схватить морковку зубами — крестьянин, конечно, отдернул ее и отнес подальше, искушая его попробовать опять. Вот так, между морковкой впереди и ударами палки сзади, Осла привели в маленький полуразвалившийся сарай с кормушкой, где заперли среди других безразличных животных. Сбитый с толку, он чувствовал себя совершенно неудобно внутри грубой кожи и, все еще ощущая большими ноздрями запах собственного сожженного тела, не знал, не избежал ли он смерти только для того, чтобы навсегда быть запертым в этом теле для еще более худшей судьбы; он опустил большую голову и заплакал.

* * *

Хозяева бывают мягкими или жестокими, но только не хорошими; лучше всего вообще не иметь хозяина. Осел очень быстро узнал, что в этом мире нет никого, кто не был бы его хозяином, никого, кто не имел бы права бить, подгонять, оскорблять и обижать его, лишать грубой еды и заставлять работать до изнеможения. И он все время старался избежать самого худшего, которое постоянно маячило перед глазами: в глиняном дворике стояла маленькая мельница, mola asinaria^[228] (Осел обнаружил, что помнит латинское название), колесо которой вращал старый слепой (или ослепленный) конь; длинный стержень был привязан к его спине и груди, копыта шли по кругу, тяжелые камни скрежетали друг о друга. Казалось, что еще немного и конь — с раздутым животом, но в остальном тонкий, как связка прутьев — не выдержит. Осел каждый день следил, не стал ли конь спотыкаться; и каждую ночь просыпался от ужасного сна, только для того, чтобы обнаружить — слава богам! — что он еще не привязан к колесу, но, увы, по-прежнему остается ослом.

И он носился, лягался и мотал большой головой, как игривый щенок, надеясь, что его сочтут непригодным для колеса; нагруженный тяжелыми корзинами или вязанками хвороста, больно коловшими шкуру, он пытался быть терпеливым и кротким, ибо не было большего бремени, чем слепое путешествие в никуда; в голове всплыло имя — Сизиф, но он долгое время не мог вспомнить, кто это такой.

Не мог вспомнить. Его гигантская память, бесконечные коридоры и башни, в которых упорядоченными рядами хранились факты о том, где кто что когда кому как почему сделал, просто не могла переместиться в маленький ослиный мозг, где он сейчас находился; сильное сердце осла не могло зажечь его или осветить все его закоулки. Неоднократно в первые дни после побега Осел, не способный вспомнить вещь, имя, место или картину, для чего раньше надо было только поднять указательный палец, которого теперь у него не было, подумывал о самоубийстве: упасть в какой-нибудь овраг, прыгнуть в реку или съесть яд — все что угодно, только не огонь. Но на его ежедневном пути не было никакого оврага, река текла очень далеко, и еда, которую он ел, не вредила ему. То, что не смогла сделать с ним Святая Палата, он и сам не мог сделать с собой.

Шли дни и месяцы, сменяли друг друга времена года, он пытался сохранить внутренний календарь, отмечая каждую полную луну воображаемым белым камнем, но, когда он пришел посмотреть на них, оказалось, что все камни разбросаны. Каждую ночь он пытался отложить клочок сена, но или затаптывал его ненароком, или съедал по рассеянности.

Так прошел год, за ним другой и третий. Когда-то он восхвалял asinitá^[229], терпение ослов, их трудолюбие, неуступчивость, а также их грубость; восхвалял как обладателей божественной мудрости, которая должна возвести их на небесный престол. Но это была игра, пьеса, ludus^[230] или ludibrium^[231], написанная без нынешнего опыта, который, казалось, будет длиться всегда, пока его бедная душа, получив свободу, не будет пастись на сочных бессмертных травах Элизиума. Он начал молиться, чтобы идиотизм ежедневной работы позволил ему забыть о том, что он был человеком, что в нем живет человеческий разум; он страстно желал не знать ничего, совсем ничего. И тут, когда им полностью овладело отчаяние, его судьба изменилась.

Крестьянин, который первый нашел его, поссорился с собственным сыном, и однажды, когда животные глядели, не понимая, (все, кроме одного) на двух людей, гораздо больших скотов, чем те, кто глядел на них, люди выхватили ножи, и сын убил отца, после чего его увезли, чтобы повесить. Владелец поместья снес дом и отдал землю церкви, грозным духам, кому угодно; перекупщики пришли и выставили на продажу все движимое имущество, более или менее ценное. Осла вместе с остальными животными пригнали на ярмарку и продали торговцу.