Бесики - [217]

Русские в зелёно-красном и в лазурном красовались.

Бляхи медные сверкали, роем звёзд переливались.

Гром оружья, ружей грохот гулом в небе отозвались.

У царя картвелов мысли к бурям битвы порывались.

Камни постепенно запестрели стихами. Местами свинец почти не оставлял следа на камне.

Бесики описывал неожиданный отход войск Тотлебена, совершенный по вероломному приказу командующего, и радость в стане врага.

Загремели зурны, грубы, — и, куда я взор ни кину,

Вижу: храбрые в сметенье, словно ввержены в пучину.

Воспоминания набегали наподобие морских воли. Они захлёстывали молодого поэта, исписывающего грубые булыжники крепостной камеры. Вот перед глазами Бесики встал могущественный образ Давида Орбелиани:

…Натиск твой первоначальный копьеносцев сбить стремится.

И гигант, и человек ты, и сверкающая птица.

Разметал отряды вихрем ты, мелькая, как зарница.

Став для них жёрновом тяжким, чтобы в кровь их погрузиться.

Так писал Бесики, вспоминая Аспиндзскую битву, и в первый раз, даже не заметив того, написал длинную поэму, восхваляющую Давида Орбелиани.

…Беглецы, твой слыша голос, встали, словно в землю врыты,

А затем к тебе помчались, — и с тобой в порыве слиты,

И татары не успели за рекой найти защиты,

У перил моста сгрудились устрашённые сунниты.

…Там, без брода, мчатся в реку, обезумев от испуга,

Здесь теряющие разум бьют кинжалами друг друга,

С толку сбил ты убегавших, велика твоя заслуга.

Восхваляемый, косил ты, и пришлось османам туго.

…

Кто же мог не поклоняться? Каждый раз, увидя снова

Лик, чью сладостную прелесть описать не может слово,

Все о бедах забывали, и печаль была готова

 Улететь. А ныне — горе! — я гоним и нет былого.

Когда Бесики кончил писать и оглядел стены, он увидел, что почти не осталось ни одного камня, на котором бы не были написаны стихи. Читать их мог только сам поэт, но он с одного взгляда распознавал написанное и заучивал наизусть с тем, чтобы через много лет воспроизвести на бумаге эту свою патриотическую поэму, столь не похожую на его придворную лирику.

Дни бежали за днями. Бесики привык к своим мечтам и забыл, что ему в самом деле предстояло вскоре бежать. Поэтому, когда однажды, в рождественскую ночь, до его ушей донёсся сверху какой-то шум, он не сразу понял, в чём дело. Когда же с потолка по верёвке спустился человек, он вскочил на ноги от неожиданности.

— Бесики! — позвал его кто-то шёпотом.

— Кто ты? — спросил он так же шёпотом.

— Я — Гогия Патрели. Не узнал? Ну, друг, теперь будь молодцом. Можешь подняться по верёвке?

— Попробую. Как ты сюда пробрался?

— Сейчас не время разговаривать. Нам нужно выбраться отсюда, пока сторожа не вернулись из церкви.

Бесики схватился за верёвку, но не смог подтянуть вверх своё тело. Гогия подхватил его, как ребёнка, и поставил себе на плечи. Бесики кое-как дотянулся до отверстия в стене под самой крышей, пролез в него и очутился на свободе. Он вздохнул всей грудью. Над головой его было небо, усеянное звёздами.

— Ложись, чего ты стоишь? Ты с ума сошёл! — зашептал Гогия, как только Бесики высунул голову из отверстия. — Ты хочешь, чтобы тебя подстрелили?

Гогия осторожно заглянул во двор крепости и знаком показал Бесики, чтобы тот спускался по верёвке, привязанной к зубцу башни, прямо над берегом Куры. Бесики протиснулся между двумя зубцами, взялся за верёвку и окинул взглядом город. Окна в домах были освещены, город сверкал огнями; издали доносились звуки сазандари. Среди тёмных улиц там и сям мелькали прохожие с факелами или с фонарями. У въезда на мост сидели вокруг костра караульщики.

Бесики вдруг осознал, на какой головокружительной высоте он находился. Ноги и руки у него слегка задрожали, но он пересилил себя, схватился за верёвку и, смело оттолкнувшись от стены, повис в воздухе. Он изодрал себе локти, ударился коленом об острый камень, а в руках ощутил такую жгучую боль, что едва не выпустил верёвку. Но продолжал быстро спускаться. Почувствовав под ногой выступ скалы, остановился, передохнул и заглянул вниз. Где-то глубоко под его ногами, во мраке, шумела Кура. Бесики снова стал спускаться.

Вдруг во дворе крепости раздались крики, один за другим грохнули два выстрела. В ту же секунду Гогия Патрели быстро скользнул вниз по верёвке и почти что сел на плечи Бесики.

— Быстрей! — шепнул он.

Бесики ослабил пальцы, сжимавшие верёвку, и полетел вниз со страшной скоростью. Точно раскалённое железо обожгло ему ладони, с которых верёвка содрала кожу. Он с размаху упал на тропинку перед пещерой Або Тбилисского и не успел ещё прийти в себя, как Гогия Патрели уже тряс его за плечи.

— Скорей вставай! Иначе мы погибли.

Снова затрещали ружья, засвистели и зацокали, ударяясь о скалу, пули.

Гогия поднял Бесики и, поставив его на ноги, пустился вниз, словно проваливаясь в глубокую тьму. Бесики, скользя и падая, последовал за ним. Он ударился грудью о выступ скалы и расцарапал себе в кровь лицо об острые камни. Наконец, не удержавшись, он просто покатился вниз и грузно шлёпнулся в мягкий, как тесто, мокрый песок. Бесики не в силах был пошевелиться; шум Куры, кипевшей водоворотами в теснине под мостом, оглушил его, и он не расслышал, как позвал его Гогия. Щека его очутилась в воде, которая быстро набралась в ямку, выдавленную в песке его головой.