Беседы о литературе - [24]

Я никому бы не поверил,

что моря больше, чем земли,

покуда лично не проверил,

куда уходят корабли.

Но между строк прочтя в Гомере,

что Одиссей был одессит,

я к морю,

словно к высшей мере,

приговорён

и морем сыт.

Случилось сильное волненье –

двенадцать балов!

С этих пор

и приведён был в исполненье

мне вынесенный приговор.

А палуба была мне домом,

моей землёй,

моей судьбой.

Но иногда ямайским ромом

меня снабжал морской прибой.

Один глоток его,

к примеру,

поможет –

якоря поднять,

второй – взять курс,

а третий, в меру,

Гомера правильно понять.

… Ни водоросли, ни рыбы,

ни корабли, ни облака

и дня прожить-то не смогли бы

без Моря и без Рыбака.

«Приговоренный» к морю поэт не мог долго усидеть даже, в казалось бы, насквозь морском Калининграде, поскольку тот был аж в 30 верстах от Балтики. Потому, если не отмерял рыбацкие мили в Атлантике, и не председательствовал в калининградских поэтических вечерах и творческих симпозиумах, то в каждую свободную минуту старался улизнуть к самому берегу морскому – в тихий Зеленоградск, в маленькую свою квартирку на улице Московской, что в трёх минутах ходьбы от Балтийского прибоя, бережно вылизывающего песок у самого основания Куршской косы. По самой кромке её годами мерно прохаживался седой старик в потёртой тельняшке и кепке, сосредоточенно всматриваясь в морскую даль. Так Сэм сочинял стихи…

На Куршской косе 

Брожу  меж сосен в одиночку,

как раньше в жизни не бродил,

и только  пушкинскую сточку

твержу:  «Октябрь  уж наступил…»

Брожу без знаков препинаний:

безоблачный  приют для дум.

И тишину моих блужданий

сопровождает  сосен шум.

Как  сосны высоко воздеты –

считают  вёрсты до небес!

Мои бродячие  сюжеты:

и дюны, и залив, и лес…

Сэм Симкин так и останется навсегда на берегу Куршской косы. На заботливо упрятанном прибрежными дюнами и отгороженном от осенних штормов  высокими соснами  зеленоградском кладбище. Мне не удалось найти его могилу. Но точно знаю теперь, что музыка Балтийского прибоя вечно будет  звучать у последнего пристанища поэта-морехода.

…По праву палубного общества

с завидной легкостью

и впрямь

даны не имена и отчества –

одни эпитеты морям.

Дыханье моря учащённое:

отливы зла, прилив щедрот.

Оно и Красное, и Чёрное,

И Мёртвое оно.

А флот

в нём с первого весла крещён

и самой первой в мире лодки.

Когда, солёное, ещё

Затребуешь мой век короткий?..

О нём среди друзей ходило много баек и легенд. Согласно одной из них, влюбленный в поэзию Мандельштама Сэм срочно решил жениться на обладательнице редкого томика стихов поэта. Дабы наверняка добраться до вожделенной книжки. Или в одну из особо поэтических ночей предложил друзьям смотаться из Калининграда в Москву, да не на чём-нибудь, а – на мусоровозе. Послушать столичных поэтов. Благо водитель, по утверждениям Сэма, против такого маршрута не возражал.

Его стихи легко приживались в морских каютах и кубриках. Передавались рыбаками из уст в уста, постепенно утрачивая своё авторство.

Травить на флоте – высший шик,

и лучший отдых в море – травля.

Позволь мне, только разреши,

я уважать себя заставлю.

Язык на флоте – остр, хоть брейся.

А кок наш вам не говорил,

как вышел кошт

и в прошлом рейсе

он суп из топора варил?..

Народность сэмовских морских баллад и рыбацких виршей то и дело давала о себе знать. Их отличительной чертой были ожидаемость и неизбежность. Что может быть весомей?.. Разве что причащение совсем уже непостижимых в обиходе философских таин. Скажем, новообретенного сэмовского земляка – Иммануила Канта, редкие и сокровенные стихи которого Сэм Симкин где-то чудом раскопал в немецких источниках и взял на себя смелость сделать чуть ли не первый в истории перевод на русский язык поэтических виршей великого кенигсбергца.

И вообще Сэм Симкин открыл стране неведомый, по сути, до него богатый пласт восточно-прусской поэзии. По понятным причинам долгие послевоенные десятилетия томящийся под спудом забвения. И вернувший себе голос в талантливом переложении на русский язык калиниградским моряком с оренбургскими корнями.

…Живёшь как будто как положено,

но обретаешь вдруг вдали,

на том, на противоположном,

повернутом краю Земли,

но обретаешь в окруженье

колец трамвайных, площадей

степное головокруженье

и ржанье рыжих лошадей.

Не о нём ли Бродским были написаны следующие строки: «Если выпадет в империи родиться, лучше жить в провинции у моря…»? Сэм разделил это мнение на все 100, обосновавшись не то чтобы в далёкой морской окраине, а, можно сказать, на самой кромке суровой и нахмуренной державы. Где самые крайние сосны ищут корнями пену морского прибоя. Где серьезные мужики с длинными удилищами выходят ночью на пирс удить жирную рыбу. Где на городском гербе – святилище местных устоев – присутствуют не молот, серп или ракета, а еще более весомый аргумент в пользу жизни на краю земли – аппетитная камбала. Где на узких городских улочках главенствуют не надутые ноувориши, не суконные полисмены и даже не лики с портретов депутатов от партии власти, а местные коты, которым отданы самые теплые в городе места для жития и прикорма. И лучшие местные художники считают за честь расписать усатыми мордочками стены самых красивых в сём приморском городке кирпичных домов с черепичными крышами.