Беседь течёт в океан - [10]

— Ты не забыл, что у нас завтра гости? Будешь ехать домой, загляни в магазин. Купи пару пачек майонеза, пару батонов на бутерброды.

— Дуришь ты мне голову. Разве не знаешь, в конце дня ничего нет, — неожиданно резко сказал Петро.

— Ну, может, и так. Завтра утром купим. Возвращайся домой. Ждем.

В голосе Евы тоже послышалось раздражение, нетерпение, мол, чего ты сидишь, когда рабочий день кончился. Петро набрал номер студии, но Лиды там уже не было. Он вышел в коридор и увидел ее возле комнаты режиссеров, рядом с ней стоял доцент. Петро подошел, похвалил передачу. Увидел, как засветились от радости Лидины глаза.

С хорошим настроением Петро Моховиков отправился домой. Вечером позвонил Андрею Сахуте, чтобы продолжить прерванный разговор, и услышал от него ужасную весть — в автоаварии погиб Машеров. Приехать не сможет: очень много забот свалилось на него.

— Может, на похоронах увидимся. Позже позвоню. Вот такая, братец, жизнь. Был человек и нет его, — с грустью сказал Андрей.

ІІІ

После ужина Машеров закурил любимую сигарету фирмы «Филип Моррис», устроился у телевизора: начиналась программа «Время», которую он старался не пропускать. Иногда попадала в кадр Беларусь, и он, партийный лидер республики, должен знать, что показали и как показали, потому что это идет на весь Союз и даже за его пределы. Передачу «Время» очень придирчиво смотрели в Кремле, особенно многочисленные помощники генсека Брежнева. Сам он почти ничего не читал, не любил и телевизор, но шеф телевидения почти каждое утро звонил ему и угодливо спрашивал: «Леонид Ильич, хорошо ли мы вас вчера показали? Есть у вас замечания?» — «Нормально, — обычно скрипел в ответ Брежнев. — Замечаний нет. Желаю успехов», — хотя передачи и не смотрел. Его больше интересовали охота, быстрая езда на автомобиле, домино, фильмы про любовь или про зверьков — мог сидеть до глубокой ночи, потому как вставать рано привычки не имел.

Мелькали на телеэкране кадры. Вот он, дорогой Леонид Ильич, читает по бумажке, слова рождаются трудно — говорит, словно камни во рту ворочает. И такой дед-развалюха руководит громадной державой! Неудивительно, что мы топчемся на месте. Будто стреноженный конь, переставляет ноги генсек, и так же движется вперед могучее государство, с горечью и разочарованием подумал Машеров, и так захотелось выключить телевизор, но пересилил свое желание: а вдруг будет что про Беларусь, хотя бы чего «жареного» не показали — это не ко времени, его ждут в Москве большие дела.

Брежнев в тот вечер больше на экране не появлялся, но он словно стоял перед глазами Машерова: со шпаргалкой перед носом и пятью Золотыми Звездами на груди. Вспомнился факт: Брежнев только однажды, в 1971 году во Франции, рискнул выступить без бумажки, понимал, что французы очень ценят красноречие, если увидят его со шпаргалкой перед носом, сразу перестанут уважать. Генсек взялся зубрить, как школяр, написанную помощниками речь. Параллельно учил ее и переводчик. Выступая, Брежнев путался, пропускал слова, но молодой талантливый переводчик выучил речь лучше генсека, и французы ничего не заметили.

Промелькнули спортивные новости, прогноз синоптиков — прогноз он знал, потому как завтра поедет в колхоз. Дорога недалекая. Утром обещали дождь, но это ничего. Поедет во второй половине дня, когда распогодится. Но на душе было неспокойно, какое-то недоброе предчувствие, будто червяк яблоко, точило сердце… Он тяжело поднялся, высокий, сутуловатый, взял газеты с журнального столика, пошел в свой кабинет. Он иногда просил домочадцев: «Дайте мне часок тишины», — и тогда никто не входил к нему.

Он включил настольную лампу, полистал газеты, привычно выхватывая заголовки, начало и конец статей. Глаза устали за день от бумаг, от людей. И вообще, он чувствовал себя усталым, болела голова, и это неудивительно — столько мыслей кружилось в ней! И было над чем подумать! Забот у него и раньше хватало, а тут намечался такой поворот… Машеров выключил свет, снял очки, прилег на диван. Нет, спать он не собирался. Он ложился поздно, хотя, бывало, и сильно уставал: сидел, пока глаза не начинали слипаться, а если лечь раньше, то нападет бессонница, и тогда утром как побитый, а он должен быть всегда в форме. Бодрый, подтянутый, гладко выбритый. Таким его знают работники ЦК, таким его знает белорусский народ, все советские люди.

Сегодня заснуть будет трудно: думалось о телефонном разговоре с Председателем Совмина СССР Алексеем Косыгиным.

— Петр Миронович, такая ситуция… Долго я думал и решил подать в отставку. Пора, как говорится, на заслуженный отдых.

— Ну что вы, Алексей Николаевич? Без вас все покатится под откос. С вашим опытом, мудростью еще работать и работать.

— Дорогой Петр Миронович! Мне уже скоро семьдесят семь. Хватит. Представьте себе, в январе 39-го меня назначили наркомом текстильной промышленности. Мне тогда и тридцати пяти не было. Так вот, я уже сорок лет на государственной службе.

— Но Михаил Андреевич Суслов еще старше, а в отставку не собирается.

— Да, Михаил Андреевич на два года старше. Кстати, и вы, и мы с Сусловым — все трое февральские. Но вы еще молодой, Петр Миронович. Вас бы в Москву перетянуть надо.