Беруны - [9]

Степан, клевавший носом в колени, вдруг встрепенулся и поднял голову. Какой-то отдаленный, невнятный шум доносился от невидимого ещё предмета. Не то весла ударяли по воде, не то птица гоготала. Степан вскочил на ноги, снова закачав свое валкое судно. Он всматривался во все края далеко расстилавшегося кругом пространства, куда низкое солнце рассылало свои длинные багровые лучи, и ему казалось, будто лодка маячит вдалеке у небосклона, где переливалось золотом богато разодетое облако.

– Го-го-го-го! – закричал Степан. – Го-го!

И все четверо принялись гоготать во все свои глотки, до хрипоты.

Шум приближался и становился все явственней. По залитой закатным солнцем водной глади скользила лодка; весельщики гребли к киту и ответно гоготали. Это был посланный Тимофеичем шестивесельный карбас.

Весельщики поняли всё без слов. Они завернули Ванюшку в рваный парус и положили на дно лодки. Несмотря на мучивший его голод, Ванюшка, как только обогрелся немного, стал мерно посапывать мокрым, посиневшим от холода носом, высунул его из-под паруса наружу, как воробьиный клюв. А кита привязали хвостом к корме.

Когда лодка тронулась в обратный путь, стервоядцы всё время шли за нею, то садясь киту на спину, то опять взлетая высоко вверх. И так провожали они её до самой лодьи. А здесь они уже получили свою долю, когда угрюмые работники принялись потрошить кита, которого упромыслили сегодня такою дорогою ценой. 

X. ОХОТА НА ЛЮДЕЙ

И снова ветер задул в жалейку, припал к парусам и погнал лодью к Груману, где было настоящее китовое царство, где киты ходили большими стадами и кишел ими океан. А здесь вода была опять прозрачна, и киты не слали в небо своих высоких водометов.

Ванюшка всё ещё заливался кашлем с того времени, как бултыхнулся в воду и потом просидел полдня на китовой спине, крепко держась за гарпун и выбивая зубами барабанную дробь. Тимофеич лечил своего крестника как-то по-особенному – так, как его самого лечили канинские самоеды[12]. Он один охотился тогда в ближних перелесках, без собаки, околевшей у него в том году; бил песцов и лисиц и забирался в такие снежные дебри, что сам себе начинал казаться уже не человеком, а каким-то зимним зверем. Днем он ползал по снегу, приглядываясь к узорчатым следам на пороше, а на ночь возвращался в свою охотничью избушку, чуть ли не доверху утонувшую в сугробе. Здесь он разводил огонь в печурке и варил ужин, а потом принимался свежевать добытого зверя.

Но в тот день, когда Тимофеич наткнулся на беглых самоедов, промысел его был неудачен. С утра круто падал снег и ровной раскидной пеленой укрывал следы и протоптанные Тимофеичем тропки. Каждая сосенка стояла словно укутанная в горностаевую шубку, и Тимофеич не раз отплевывался в этот день, когда перегруженная снегом еловая лапа посылала ему сверху рыхлый снежный ком, залеплявший охотнику всё лицо.

А зимний день короток, отгорает быстро. И Тимофеич повернул к своей избушке. Но здесь, у порожка, посиневший в сумерках снег был притоптан, и дверь была прикрыта неплотно. Тимофеич крикнул, но кругом было тихо, только эхо перекатывалось вдали, перескакивая с бугорка на бугорок. Тимофеич вошел в избушку и высек огонь. В углу, тесно друг к другу прижавшись, сидели два самоеда и поглядывали оттуда на Тимофеича, как мышенята из мышеловки. Тимофеич рознял их и вытащил на середину избы. Это были два приземистых паренька в изодранных малицах[13] и с отмороженными носами. Они жалостливо и умильно глядели Тимофеичу в глаза и тихонько скулили.

Тимофеич дал им по куску сырой оленины, и самоеды съели её вмиг. Потом они, снова прижавшись друг к другу, заснули в своем углу.

Наутро Тимофеич, набрав в котелок снегу, поставил кипятить воду в печурке, а самоеды, подобравшись к огню, стали опять глядеть Тимофеичу в глаза. Тимофеич попробовал было расспросить их, что и как, но, не добившись толку, плюнул и, ткнув им ещё по куску мяса, стал собираться со двора.

Тимофеич идет, а пареньки за ним. Он в сторону – и они в сторону. Он в овраг – и они туда же. Тимофеич – их гнать. Они постояли, постояли и опять пошли за ним.

«Не иначе, как от чума отбились», – решил Тимофеич и махнул рукой.

Но самоеды не отбились от чума, а бежали из архангельского острога, и вот какое тут вышло дело.

Царь Петр, который был в 1717 году в Голландии, в Амстердаме, писал оттуда в Архангельск:

«По получении сего указу, сыщите двух человек самоядов, молодых ребят, которые б были дурняе рожием и смешняе. Летами от 15-ти до 18-ти, в их платье и уборах, как они ходят по своему обыкновению, которых надобно послать в подарок грандуке флоренскому[14]: и как их сыщете, то немедленно отдайте их тому, кто вам сие наше письмо объявит».

Посланный царем офицер Петр Енгалычев, привезший в Архангельск это письмо, сидел с утра до вечера в трактире, и к нему прямо туда, на питейный двор, пригоняли пойманных в тундре самоедов. Но офицер был пьян и привередлив. Ему не нравились изловленные самоеды, и он приказывал ловить новых, а уже пойманных велел сажать в острог.

Великий страх напал в том году на самоедские чумы. Самоеды метались по всей тундре, угоняли оленей подальше, к морю, но солдаты настигали их повсюду, отнимали пушнину, резали оленей, а молодых пареньков уводили невесть зачем и куда.