Беруны - [43]

из серебряной руды, которую сами же добывали в ближайшей тундре. А чиновникам только этого и надо: даниловские рубли пустынножители сами чеканили в своих скитах, и целковики эти были столь высокопробны и полновесны, что норвежцы за привозимые на Поморье товары требовали расплаты предпочтительно даниловскими рублями.

Выгорецкие рады были, что их не трогают, что их как бы не замечают, что их и вовсе не видно за голубыми озерами, за темными лесами, за высокой Олонецкой горой. Тихохонько, легохонько, шито-крыто отстраняли они от себя всякие напасти, по-прежнему не признавали попов и не молились за царей и цариц. Впрочем, о первом Петре, хоть он был и табачник, а может быть, ещё и того поболе, выгорецкие сохранили нехудую память. Когда царь Петр был в тех местах и ему шепнули, что тут недалечко живут раскольники, «Пускай живут», – сказал он и проехал смирно, не сделав им никакого зла. Никодим знал всё это, знал, кто чего стоит, но был строптив, и ему жалко было общинного добра, которое должно теперь, после всех горестей и трудностей хождения на Груман, уплыть черт знает куда, в бездонные сундуки приспешников графа. Никодим был хоть и не стар, но подчас ворчлив и продолжал ворчать об издержках и убытках даже тогда, когда лодья вошла в полосу волнения и тумана.

Лодейные трудники[48] не спали уже двое суток, не зная, куда несет лодью надувший паруса ветер и куда он её вынесет. Туман совсем залил её молочным паром и словно непроницаемыми холстинами застил лодейникам очи так, что ничего нельзя было разглядеть на два шага вокруг. Никодим видел только одно – что их несет на северо-восток; большой медный компас, который он то и дело вынимал из резного костяного ларца, так и показывал: север к востоку.

Выгорецкий приказчик и сам не спал две ночи. Он как напялил на себя в понедельник кожан, так и не снимал его и в среду, когда юго-западный ветер сразу стал ещё крепче и начал рвать в мелкие клочья плотные холстины густого тумана. Вверху, над мачтами, мчались космы изодранных облаков, и небо стало звездиться там вверху, указуя путь блуждающим в морях мореходам и торопящимся к гавани кораблям. Никодим снова достал из ларца компас и полез в карман кафтана, где хранил ветхий, рисованный киноварью, зеленою ярью и многим чем другим чертеж.

Это был лоскут на диво – яркий, несмотря на всю свою затрепанность, как цветущий сад. Одна из выгорецких искусниц, набившая руку на рисунках рукописных книг, перечертила Никодиму на кусок полотна карту Белого и Студеного морей и, пока Никодимушко рассказывал ей о своих плаваниях, разукрасила ему чертежик цветами и травами, камнями-самоцветами и изображениями зверей и рыб. Здесь видно было, как у Грумана мечут киты высоко вверх водометы и как вздымается вода в море, теснимая тяжелым китовым ходом; на голубых хрустальных горах стояли здесь косматые ошкуи; корабли шли один за другим к Двинской губе, и архангелогородский собор сиял круглою позолоченною главою. Но ведь теперь Никодим был не в светелке выгорецкой грамотеи, а в бурном океане! Выгорецкий приказчик глядел на стрелку компаса и на расцвеченную эту карту и видел только, что лодью все больше отдирает от Кольских поселков и стойбищ и что если этак будет дальше, то пригонит их, что ли, к Новой Земле, а то, чего доброго, даже в Америку.

Но всё же этак было и дальше, как ни хотелось Никодиму поскорее обратно к даниловским рыбникам, к повенецким щам и к рассказам о летних походах и плаваниях.

– Никодимушко! – окликнет его кто-нибудь из выгорецких. – Подь сюда, свет! Порасскажи-ко, как ходил ты об этом годе и что там у царя Солтана деется...

А деется – там много чего деется. Да, но всё же куда это несет их? И что это за горбатое облако слева, никак не очерченное на лексинской карте – ни китом, ни ошкуем, ни цветочком или единой травинкой? Никодим от удивления даже стянул с себя кожан и остался в одном черном кафтане, длинном, до пят, и застегнутом на серебряные пуговки от ворота и до самого полу. 

XXV. ПАРУС!..

Медведь, точно пригвожденный к скале, оставался на ней всё время, пока Тимофеич со своими подручными рылись в мусоре среди бревен, раскиданных по всему берегу в этом месте. И первый спохватился Тимофеич, которому было как-то не по себе без привычной возни ошкуя по соседству.

– Куда ж это Савка запропал? Не сбежал бы сызнова...

– Сейчас не убежит, – откликнулся из какого-то логова в бревнах Степан. – А убежит, так всё одно воротится. Лучше нашего не найдет.

Тимофеич выпрямился и стал кликать ошкуя:

– Савка! Савушка! Цав-цав-цав!

Но Савушка не шёл, и Тимофеич стал высматривать его по сторонам, согнув ладонь козырьком над красными, обветренными глазами. Тимофеич глянул туда, сюда, но до скалы было далеко, и он не мог разглядеть ошкуя, застывшего там на самой вершине. Он не мог разглядеть ошкуя, но не мог как следует разглядеть и другого, потому что у него в глазах замелькали какие-то желтые огненные ножи, и он принялся без толку шарить за пазухой и жевать пересохшими губами. Старик хотел сказать что-то, но слова не сходили с его уст, и он, шатаясь, подошел к Ванюшке, внимательно рассматривавшему только что найденный большущий, но рыжий от проевшей его ржавчины гвоздь.