Бертран из Лангедока - [7]

Сказал ей Рено, от беды совсем озлившийся (и в лучшие времена ласковым не бывал):

– Бери своего ублюдка и за мной ступай.

Девочка от страха тряслась, на угрюмого этого старика глядя, ибо казался ей тридцатилетний Рено совсем старым. Он же младенца ее подобрал, будто куль с тряпьем, в руки ей сунул и за собой потащил, к замку.

И вот стоит она подле господского ложа и на мертвую госпожу Эмелину испуганно глаза таращит.

Однако долго стоять без дела девчонке не приходится. Подают ей новорожденного господина и кормить велят. Жадно приложился новый молодой господин к обильной груди кормилицыной, а после глазки смежил и задремать изволил.

Забралась девочка на широкую господскую кровать, застланную мягкими одеялами, шерстяными и меховыми. Рядом мертвая госпожа лежит, на лице улыбка остановилась. Вокруг прислуга суетится, прибирает.

Наконец убраны все следы тяжелой борьбы. И вот вводят за руку Бертрана, старшего брата. Настороженно глядит Бертран, носом шевелит, будто пес охотничий. В комнате противно пахнет кровью.

Сперва к матушке его подводят. Бледная, с серой кожей, лежит матушка, щеки у нее ввалились, как после долгой голодной зимы, губы посинели. Ресницы веером на щеку легли, на веках жилки проступили.

Бертран в лоб матушку целует – прохладный лоб, твердый. На дядьку оглядывается: ладно ли? Дядька Рено головой своей медвежьей кивает одобрительно: ладно, ладно, молодой мой хозяин.

Затем обходят кровать и к другому боку просторного ложа подводит Бертрана дядька Рено. Высунув из-под одеял свой птичий нос, девчонка-кормилица краской заливается под серьезным взглядом мальчика, которому после смерти старого сеньора Итье быть ее господином.

С собой едва совладав – от смущения ноги у нее подкашиваются – встает и сверток неопрятный протягивает. Бертран на Рено взгляд бросает удивленный: что это, мол, еще такое?

Рено улыбается, едва заметно.

– Это ваш брат, эн Бертран.

Бертран внимательнее глядит на сверток. Пальцами одеяло раздвигает, видит сморщенное красноватое личико, веки без ресниц, десны без зубов. И говорит Бертран вполголоса, отвращения не скрывая:

– Cal croy! (Какой уродец!)

* * *

Так, сказывают, зародилась великая вражда между двумя братьями.

Глава третья Бестиарий любви

1172 год, Бордо

Бертрану 27 лет

Жил один знатный рыцарь и звали его Бертран. Владения его находились в графстве Перигорском, которое принадлежало тогда Элиасу Талейрану – тому самому, что взял себе в супруги Маэнц де Монтаньяк.

Отец этого Бертрана, именем эн Итье де Борн, славный воин, сражавшийся некогда против сарацин, умер, оставив замок Борн и земли – пашни и лес – старшему сыну, Бертрану.

Имелся еще младший сын, эн Константин, но тому по смерти батюшки едва шестнадцать лет сравнялось, потому и говорить о нем пока не стоит.

Был эн Бертран де Борн когда спесив, а когда отменно вежлив – смотря по тому, с кем дело имел. И если многие рыцари считали его наихудшим из противников, то большинство дам единодушно сходились на том, что более учтивого кавалера сыскать трудно. Впрочем, и то, и другое мнение служило рыцарю Бертрану ко славе.

Наизнатнейшая и прекраснейшая из всех дам той страны, где вместо «Оui» говорят «Оc» (почему она и называется «Лангедок», то есть «Страна Ок»), – королева Альенор – любила общество этого рыцаря Бертрана. И потому рыцарь Бертран часто наезжал в Бордо, где королева Альенор бессменно жила в последние годы – с тех пор, как вероломный старый король Генрих оставил ее. И часто при королеве Альенор жили ее молодые сыновья, будущие короли: Генрих Юный, граф Риго и Готфрид, которого эн Бертран особенно любил и звал «мессен Рыжик».

А с графом Риго он не ладил и вечно норовил зацепить вспыльчивого графа, в шутках то и дело подходя чересчур близко к грани дозволенного.

* * *

Случилось однажды так, что явился к королеве Альенор один жонглер. Ибо по всей стране Ок шла молва, будто королева привечает у себя всех, кто славно поет или слагает стихи или владеет еще каким-нибудь дивным искусством.

Был тот жонглер высок и худ, волосом темен, а лицом – сущая диковина, ибо одна половина лица у него белая, а другая – фиолетовая, отчего сразу же прошел слух, будто зачат этот жонглер в Святой Земле христианским рыцарем и сарацинкой. (В ту пору люди, по неразумию, полагали, что ежели какой-нибудь белокожий франк получит дитя от черной женщины, то родится дитя пятнистым, местами белым, а местами черным).

Чем Создатель жонглера не обидел, так это голосом. Красивый голос, роскошный: то как скользкий атлас, то как прохладный шелк, то как мягкий бархат, то жемчугами рассыплется, то медью зазвенит, а то вдруг прольется, точно ручей на перекате…

И все-то этот жонглер умел. И как только не пел! И на голове стоя – пел, и яблоки подбрасывая и ловко их на лету подхватывая – пел; и с лютней – пел, и без лютни – пел…

Откуда он родом – неведомо; только не из Бордо.

Песенки пел больше простые, незатейливые: «amorz» соединялось в них с «morz», а «terra» – с «guerra»; на том художества обыкновенно и заканчивались.

Куртуазные и знатные дамы слушали, дивились, тешились.

* * *

Только одна дама не слушала того смешного жонглера, ибо была занята – прогуливалась по саду вместе с эн Бертраном. Была это младшая дочь королевы Альенор, именем Матильда. В том самом году, когда старый Итье де Борн закрыл глаза на вечный сон, была она помолвлена с Генрихом Львом, владыкой Саксонии, и с той поры смертно тосковала. Ибо скучен, груб и неотесан Генрих Саксонский и брак с ним – сущее мучение. И руки-то у северян, как грабли. И бороды-то у них как лопаты. И глазки-то у них махонькие, светленькие, от дыма слезящиеся.