Бернард Шоу - [189]

Познакомившись с записью всего, что он мне рассказал, Шоу отложил листки в сторону со словами:

— Как Босуэлл, вы заслуживаете высшего балла. Кстати, вам, может быть, будет интересно узнать, что я только что получил известие от Арчибальда Гендерсона о том, что он собирается с силами для нового издания своего монументального труда обо мне. Я посоветовал ему не слишком с этим торопиться, поскольку спрос на вашу биографию еще далеко не прошел и практически она доведена до сегодняшнего дня. И еще я сказал ему, что он, может статься, превзойдет вас как критик, но как биограф — никогда!

— Благодарю, но чем же я плох как критик?

— О господи! — воскликнул Шоу. — Вы что же — хотите быть безгрешным? Выходит, ни Юлий, ни Бенито, ни Адольф вас ничемушеньки не научили?

— «Удар, отчетливый удар!» Да, я совсем было позабыл ваш пример.

— Какой еще пример?

— Когда вам того угодно, вы действуете по принципу: нет лучше саморекламы, чем самобичевание.

— «Задет, задет, я признаю»[212], — засмеялся он. — Ну вот мы уже оба по колено в «Гамлете».

Я спросил Шоу, испытывает ли он когда-либо одиночество. Он отвечал: «Одиночество? Да где там! Мне бы немного побыть одному. У нас ведь как в редакции большой газеты накануне большой войны. Телефонный звонок верещит без умолку, дверной звонок зудит свое, дверной молоток грохочет не переставая, и толпы народа то осаждают входную дверь, то облепляют все деревья в саду, чтобы заснять меня и мою ковыляющую походку. По сравнению со всем этим жизнь посредине Пикадилли сошла бы за монастырь… Но пусть мне и не дано вкусить одиночества, после смерти жены я стал сам себе хозяин. Я нахожу в этом успокоение. Она так оберегала мой покой, что я едва-едва выкраивал минутку для самого себя. Я, конечно, хватил через край; однако вы сумеете оценить по достоинству ее заботу, если я скажу, что во время одной из моих болезней она, сама будучи больной, поднялась с постели и уселась возле моей спальни, поджидая доктора, чтобы получить самые последние известия из самого достоверного источника. Последние несколько лет я ежевечерне по ее просьбе распевал арии и романсы и не смел лечь в постель позже одиннадцати. С тех пор как она умерла, я не притрагивался к фортепиано и не ложился раньше полуночи. Мне пришлось возить ее по всей Англии, и по всей Европе, и объехать весь земной шар, хотя все мое естество жаждет укорениться на месте, как дерево. С тех пор как ее нет, моими самыми отдаленными путешествиями стали поездки из Эйота в Лондон и обратно.

А как она ненавидела карикатуры на меня! (Я, впрочем, тоже не большой их любитель.) У нас дома не осталось ни одного шаржа. Макс Вирбом как-то здорово изобразил меня в таком виде, словно я дернул стакан-другой. Она купила рисунок на выставке и на глазах автора разорвала его на мелкие кусочки. Она, в общем, была плаксой и нередко заливала меня слезами с ног до головы. Но я к этому привык, осознав, что мой святой супружеский долг — время от времени давать ей повод выплакаться».

Все это бесспорно было нелегким испытанием, но Шоу не раз брал свое, включая, например, радио, которое его супруга не переносила. Жена вставала из кресла и выходила; тогда он выключал приемник и принимался за книгу.

Бланш Пэтч рассказывала мне об одном уикэнде, проведенном ею в Эйоте в августе 1947 года. В продолжение всего обеда радио, помещавшееся как раз за нею, не замолкало. Сидевшие за столом не могли друг друга расслышать. Минут через двадцать Шоу спросил: «Кого-нибудь тут это интересует?» Передавали результаты состязаний в крикет. Но как раз в этот момент перешли к парламентским новостям, интересовавшим по крайней мере его, — и шум стоял до самого конца обеда.

В другой раз она узнала о том, что хотя от него этого меньше всего требовали, он вносил еженедельный взнос, введенный новой системой медицинского обслуживания, — ибо он был «принципиальным социалистом».

За день или два до того, как ему исполнилось девяносто два года, Шоу начал писать новую пьесу и уведомил меня в ответ на очередной залп моих вопросов, что переживает сейчас «вторую волну своего второго детства». На открытке значилась дата — 26 июля — и он пожелал почему-то мне еще сто раз праздновать его день рождения, так что я даже подумал, не отбила ли ему память эта «вторая волна».

Театр «Артс» подготовил к этому дню клубный спектакль «Горько, но правда». Эсме Перси, автор этой выдающейся постановки, попросил меня представить пьесу публике. Я написал в программе: «Главной темой пьесы «Горько, но правда» служит проклятье богатства. В этом смысле пьеса представляет собой вариацию на тему «Дома, где разбиваются сердца». Большая часть пьес Шоу опередила свое время приблизительно на полстолетия. Этой пьесе присуща та же шовианская особенность, и сегодня она представляется более современной, чем в день своей премьеры, более современной, чем любая пьеса, вышедшая из-под пера юнца, годного в правнуки автору «Горько, но правда». Рядовой Мик это портрет Лоренса Аравийского, но это и вечно живой человеческий тип. Основным достоинством этой пьесы, как всегда у Шоу, следует считать ту живость, с какой трактуется серьезный сюжет.