Бернар Кене - [36]

— Это как Наполеон на борту «Беллерофонта»[25], — прервал Деламен. — «Я прихожу, как Фемистокл, присесть у очага самого могучего, самого твердого и самого великодушного из моих врагов».

— Именно так, совершенно точно… Но мой дед повел себя гораздо лучше англичан. Прежде всего он не выказал никакой радости; даже не сказал того, что было бы вполне законно: «Я это всегда предсказывал!» Весь вечер он был молчалив и даже довольно мрачен. На следующее утро он поехал в Лувье и заперся с Паскалем. Когда он вернулся, он сказал нам: «Я видел последние ведомости. Вполне возможно спасти дело. Нужно четыре миллиона, мы можем это сделать». И он поставил на ноги этого своего конкурента, которого сорок лет стремился уничтожить… Что ты думаешь об этом?

Деламен внимательно поглядел на своего друга.

— Я думаю, — сказал он, — что вы блюдете военные традиции… Воюют четыре года, тридцать лет, сто лет, затем, когда все разорены, победитель одалживает то, что у него осталось, побежденному… Ведь знаешь ли, в чем великое заблуждение всех прежних экономистов от Рикардо[26] и Бентама[27] до Маркса — в том их предположении, что делами занимаются, чтобы заработать деньги. Цель такого человека, как твой дед, однако, не в том, чтобы сделаться богатым, а в том, чтобы сделаться им, борясь с соперником. Если соперник исчез, игра кончена… Как говорит этот англичанин… кажется, Рассел: «Если бы две стороны в футболе не соперничали друг с другом, могло бы выйти все, что угодно, но только футбола уже не существовало бы».

— Ты хорошо понимаешь, — сказал Бернар, — что это довольно грустная игра.

— Все игры грустны, — ответил Деламен, — люди по-настоящему веселые не играют.

— Не создавай парадоксов, — заметил Бернар, — я работал целый день, я устал.

Он посмотрел на часы. Он обедал с Лилиан Фонтэн. Она просила его быть точным, так как она выступала в театре в девять часов.

Лестница Деламена была крутая, плохо освещенная… Этот обед!.. Она будет говорить о своей карьере… Впрочем она действительно становилась знаменитой… «В моем поколении, — говорила Лилиан Фонтэн, — есть только Фальконетти, Габи Морли, Бланш Монтель и я… места хватит для всех». Она говорила также: «Как жаль, что во «Французской» платят так плохо, я очень хотела бы играть Федру…» В сущности, она не любила Бернара, она думала только о своем ремесле. Он также. У нее было прелестное тело. Это было очень хорошо.

XXX

В последовавшие затем четыре года управление домом «Кене и Лекурб» подвергалось переменам, медленным и глубоким. Ахилл старился, его память становилась менее твердой, иногда его рот немного кривился и он говорил с запинками. В то же время он становился раздражительным и критиковал решения Бернара с какой-то ревностью, не будучи в состоянии их сам заменить чем-либо другим. Вошло в привычку скрывать от него разные неприятности. Власть уходила от него, и он от этого явно страдал. «Почему вы умолкаете, когда я приближаюсь?» — говорил он.

Бернар, казалось, жил только для фабрики, он находился в состоянии мрачного и безмолвного рвения. Раз в неделю он ездил в Париж, чтобы повидаться с клиентами. Может быть, посвящал иногда вечер и на удовольствия. Говорили, что он подумывает жениться. Франсуаза, приезжавшая каждое лето провести с детьми несколько недель во Флёре, находила, что ее зять был горестным и печальным, что он пожертвовал единственной женщиной, которую когда-нибудь любил, — и глубоко об этом сожалел. Антуан совсем этого не думал. «Ты его не знаешь, — говорил он, — женщины не играют никакой роли в его жизни».

В Пон-де-Лере Бернар бывал каждое утро в своей конторе в восемь часов; час фехтования вечером был его единственным развлечением; ложился он рано. Когда он думал о себе, то все еще как о молодом человеке, но другие находили, что он стареет и приобретает большой авторитет. Служащие знали, что одни только решения Бернара имели значение. Они всегда смотрели на приказания Лекурба, как на красноречивые измышления. Они видели также, что слова Ахилла не были уже такими как раньше безапелляционными.

Сын Лекурба «вступил в дело» в октябре 1921 года. Сначала Бернар судил о нем с несправедливой и краткой суровостью. Во-первых за то, что он был из Лекурбов, затем за то, что он имел ученую степень по философии и был доктором прав, а особенно за то, что в первый же день он раскритиковал методы торгового дома и объявил о необходимости реформ.

— Вы ничего не получаете, — сказал он, перелистывая ведомости. — А в золотом франке (а это единственно настоящий верный способ считать) вы с каждым годом даже беднеете.

Бернар предложил ему надеть синий халат и пойти на сортировку шерсти. Он провел там несколько дней, сидя на высоком стуле перед решеткой с руном, напротив старого, лукавого сортировщика, у которого время от времени Ахилл осведомлялся о работе Роже.

— Он делает что может, месье Ахилл, — говорил старик, — он делает что может, но он не очень-то способен. Еще сегодня утром он отложил неважную шерсть в первый сорт.

Но Роже Лекурб был из типа молодых людей, очень отличающихся от поколения Антуана и Бернара. Он говорил о политической экономии, как и его отец, но был всегда очень хорошо в этом осведомлен. Он прекрасно управлял своей «бугатти» и безукоризненно делал виражи при скорости в 120 километров в час. Он прыгал на 1 м 67 см в высоту и на 6 м 52 см в длину и пробегал 100 метров за 11,4 секунды. Он забрал себе в голову сделаться знатоком в сортировке шерсти, и сделался им в две недели. Старик Юрсен, его учитель, удивлялся: «Он лучше меня стал понимать, месье Бернар, прямо невозможно поверить».