Бермудский треугольник любви - [26]

БАС: Не похоже ли это на приём паузы, которым пользуются режиссёры театра и кино? Например, в фильме Бергмана "Персона" героиня умолкает, отказывается говорить с окружающими. И мы вглядываемся в её лицо, в движения руки, берущей стакан с водой, в скольжение гребня по волосам, но при этом всеми силами пытаемся понять, о чём она молчит. Тайна, столь необходимая всякому искусству, рождается сама собой и маняще светит за поверхностью экрана.

ТЕНОР: Да, именно тайна. В рассказе "Что-то кончилось" юноша и девушка плывут в лодке на ночную рыбалку. Подробно описаны берега залива, заброшенные здания лесопилки, силуэты холмов на темнеющем небе. Из коротких реплик, роняемых героями у разведённого на берегу костра, мы понимаем, что они знают друг друга давно, что рыбачат вместе не первый раз. Ничто не предвещает беды, но напряжение нарастает. Что-то должно случиться. Медведь выйдет из тёмного леса? Пьяный индеец с ружьём? О, нет, только не у Хемингуэя. Случится что-то в тайниках души. Невинный обмен репликами: "Скоро взойдёт луна" — "Я знаю" — "Всё-то ты знаешь" — "О, Ник, перестань! Пожалуйста, пожалуйста, не начинай это". И мы так и не узнаем, что и в какой момент оборвало ниточку, связывавшую этих двоих. Но мы вспомним все беспричинные разрывы, которые довелось пережить нам самим, и поверим с волнением в то, что Ник не смог объяснить девушке, что произошло, а только повторял: "Всё это больше не в радость". "И любовь не в радость?" — "И любовь". И она уплывёт на лодке, а он останется сидеть, уронив лицо в ладони.

БАС: Может быть, мне просто не повезло, потому что для меня первой книгой оказалась какая-то из его африканских эпопей. Не могу передать, какое отвращение у меня вызвали и продолжают вызывать эти бессмысленные убийства львов, носорогов, буйволов, слонов, леопардов. Кровавый спорт богатых бездельников! Да ещё с попытками придать своей забаве какой-то высший смысл, будто это, действительно, состязание в мужестве. Да ещё заставлял, затягивал своих женщин участвовать в бойне — такой стыд!

ТЕНОР: Но у поколения, входившего в жизнь после Первой мировой войны, сострадание животным было сильно притуплено пережитым ужасом всемирного четырёхлетнего пожара. Стыдились они другого — высокопарного краснобайства. Ведь именно оно оправдывало кровавое извержение высокими понятиями чести, патриотизма, исторической справедливости. Хемингуэй очищал человеческую речь от шелухи и мути и тем возвращал ей правдивость и достоинство. Диалог у него строится из пустот, часто из повторов, но при этом слова бережно огибают нечто главное, невыразимое. Словам возвращалась их изначальная ценность, как краскам на картинах Сезанна, Ван Гога, Сёра, Гогена, Ренуара. Кажущаяся пустота как бы создаёт плодотворный вакуум, который извлекает эмоциональное бурление из души самого читателя.

БАС: Действительно, Первая мировая война вынесла наверх целую плеяду писателей, пытавшихся литературными средствами осмыслить произошедшее. Ремарк в Германии, Олдингтон в Англии, Барбюс во Франции, Шолохов в России. Да и Толстой в своё время, после боёв на Кавказе и в Севастополе продолжал вглядываться в феномен войны до конца жизни. Начал с "Казаков", закончил "Хаджи-Муратом".

ТЕНОР: Вот ещё какое сравнение пришло мне в голову: стиль Хемингуэя отличается от прозы его современников так же, как витраж отличается от живописного полотна. Многоцветье картины мы воспринимаем через отражённый свет, а многоцветье витража — через свет, идущий как бы изнутри. И это появилось уже в самых первых рассказах. Что меня поражает: каким чутьём обладал Шервуд Андерсен, чтобы уже по первым зарисовкам начинающего автора — демобилизованного солдата без университетского образования — разглядеть большой талант, начать поддерживать его, снабдить рекомендательными письмами к парижским друзьям — Гертруде Стайн, Эзре Паунду и другим. Может быть, это связано с тем, что Андерсен расслышал в рассказах Хемингуэя продолжение собственных исканий. Для всего литературного поколения, входившего в американскую литературу в 1920-е годы, творчество Андерсена открыло новые горизонты, оказалось маяком, камертоном. Но для Хемингуэя — в особенности.

БАС: Вы упомянули Париж — не пора ли нам отправиться туда вслед за нашим героем и его первой женой? Если Андерсена можно считать стартовой площадкой космического корабля "Папа Хем", то на долю Хедли Ричардсон выпала роль ракеты-носителя. Её горячая вера в талант мужа, её готовность отказаться от карьеры пианистки и отдать все силы на то, чтобы обеспечить ему возможность посвятить себя литературе, конечно, были бесценной поддержкой. Скромный ежегодный процент с полученного ею наследства, составивший две с половиной тысячи долларов, в послевоенном Париже позволил молодожёнам иметь самое необходимое — а большего в те годы они и не ожидали. Плюс журналистские заработки самого Хемингуэя. Хватало даже на то, чтобы угощать в своей квартирке новых друзей.

ТЕНОР: Первая серьёзная ссора с женой произошла, когда она умоляла его осенью 1922 года не ездить на греко-турецкую войну. Но Хемингуэй был послан туда его нанимателем, канадской газетой "Стар", и не чувствовал себя вправе отказаться. Снова страшные сцены войны, горящие дома, обозы с беженцами. В прозу потом попадёт женщина с мёртвым младенцем на руках, которого она не отдавала несколько суток. Воспоминания об этих днях всплывут в памяти героя рассказа "В снегах Килиманджара". Так как Хемингуэй не любил и не умел выдумывать, мы должны поверить тому, что в Стамбуле он впервые изменил жене с какой-то армянской шлюхой — "перезрелой, грудастой, сиропно сладкой, гладкокожей и не нуждавшейся в подушке под ягодицами".