Берлинский этап - [5]

Обратно возвращались в барак понурые. Илюшка с Ниной плелись позади всех.

— Эй! — донеслось откуда-то сверху. — Русский швайн!

Дети, как по команде, посмотрели наверх. В окне второго этажа немецкий мальчик корчил рожи. Смачно выкатил язык и Илья.

Немецкий мальчик неожиданно отпрянул от окна, а через минуту из того же дома выбежал немецкий солдат с перевязанной рукой. Второй, здоровой, он от души скрутил ухо Илье:

— Их апшкайн тайне коп! (*Я оторву тебе голову. — Прим. авт.), — грозно прокричал на всю улицу неожиданно появившийся мститель.

Старшина опустился прямо на траву, приглашая спутниц последовать его примеру, задумчиво посмотрел вниз:

— Где-то здесь в войну был крематорий. Наверное, рельсы туда и ведут.

Старшина вытянулся поудобнее и нащупал под собой что-то странное.

— Здесь какая-то решётка, — принялся он разгребать землю.

За решёткой была пустота, огромная, чёрная. Она как будто приглашала приобщиться к какой-то страшной тайне. Но как ни старался старшина вырвать решётку, казавшуюся непрочным препятствием, она как будто пустила глубоко в землю железные корни, и мужчина опустил руки:

— Эх! Ладно, девчата. Пойдёмте дальше. Должен же быть где-то вход.

Железная дорога, действительно, привела к воротам крематория и тянулась дальше, где зловеще застыли три пустых товарных вагона.

На улице всё ещё стояли бочки с жиром, которым немецкие солдаты смазывали оружие. С человеческим жиром.

Вход в крематорий был похож на звериную нору, но внутри напоминал о временах инквизиции. Только новые инквизиторы превзошли в изобретательности своих предшественников. По бокам коридора тянулись кольца, к каким в колхозах привязывают скот, но вбитые близко друг к другу. Кромешную тьму рассекали, как мечи, полоски света, проникавшие в зарешёченные отверстия в насыпи, на одно из каких и наткнулся старшина. И всё же пробираться во мраке было непросто.

Старшина шёл впереди, нащупывая дорогу. Глаза понемногу стали привыкать к темноте, и можно было разобрать очертания небольшой площадки, заполненной доверху, как стогами, ворохами одежды и обуви.

— Осторожно, девчата, дальше ступеньки, — предупредил старшина. Лестница оказалась эскалатором. Эскалатор вёл только вниз. Остановившаяся машина смерти все ещё помнила железный лязг, стоны и крики.

Старшина нашёл в стене рычаг управления, и страшная машина, вздрогнув, пришла в движение, наполнила темноту скрипом и лязгом.

Ярусом ниже открылась площадка такая же, как первая, но в стога были собраны человеческие волосы.

— Волосами они зимой пушки утепляли, а сало шло на смазку оружия, — нахмурившись, пояснил старшина. — Даже пеплом людским и тем, изверги, землю свою поганую удобряли.

Все масти — светлые, тёмные, рыжие — слились в одно зловещее предзнаменование, и Нине вдруг показалось, что в замершем многоголосии она слышит голоса дяди Фёдора и тёти Маруси….

… Вспомнился сарайчик и раскалённая плита. Нина жарила картофельный блин прямо на ней. Сковородки — привилегия арийской расы, для рабов — только картошка и то не досыта. Блин вкусно шипел, но от запаха горелой еды ещё больше подташнивало. Нина ещё не знала названия этой беды «мигрень», которая накатывала хоть и редко, но внезапно, заслоняя болью весь белый свет. В тот день голова была как будто не своей — вместилищем не мыслей, а боли, так что Нина не пошла на работу.

Утром было даже весело от безрассудного и дерзкого поступка (не всё перед немцами пресмыкаться!), но к полудню тревога стала нарастать. Душа ждала какого-то сигнала; и вот нервно хлопнула дверь, и что-то в груди, как яблоко, сорвалось в желудок. В проёме кухни собственной персоной стоял Шрайбер. Лицо его скривилось от гнева, и во всей отрывистой тираде Нина смогла разобрать только «Фёдор», «Маруся» и «п-ш-ш-ш».

Лесник даже изобразил для большей убедительности змеиными движениями пальцев огонь, что могло означать только одно: если не будешь работать, попадёшь, как тётя Маруся и дядя Фёдор в крематорий.

Шрайбер бросил на прощанье недвусмысленный взгляд на подгоревший задымившийся дранец и исчез также внезапно, как появился.

Работу Нина больше не пропускала.

Ещё ниже высился холмик зубов, выдернутых заодно с золотыми: благородному металлу негоже плавиться в огромном общем котле, к которому людей спускали транспортёром

Большие щипцы на столе подтверждали страшную догадку.

— Здесь такой запах, я дальше не пойду, — сморщила носик самая младшая, Клава.

Старшина не стал спорить:

— Нажмёшь кнопку, когда мы будем внизу, — показал, как работает страшный механизм.

Обратно выбирались ползком. Такие же горы из волос, одежды и обуви высились и за крематорием, но в свете дня казались еще страшнее. Смерть не делит на богатых и бедных, на расы и национальности. Одежда по итальянской, польской, французской моде вперемешку с обносками гнила под дождём одной кучей разноцветного рубища. А волосы, собранные в кучу, казались головой великана, в волосах которого причудливо сочетались разные масти.

Но ещё больший ужас внушала разноцветная гора сапог, босоножек, ботинок и туфель — разных фасонов, цветов и размеров.

Чуть поодаль от неё притягивал взгляд ярким оттенком крошечный красный башмачок.