Берлинский дневник. Европа накануне Второй мировой войны глазами американского корреспондента - [30]

«Все кончено, — произнес он тихо. — Был ультиматум из Берлина. Никакого плебисцита, иначе войдет германская армия. Шушниг капитулировал. Все остальное вы услышите вскоре по радио, не уходите».

Я отправился заказывать разговор с Марроу, который находится в Варшаве. Выйдя из консульства, наткнулся на Гедди, сильно взволнованного. Дома, пока я заказывал разговор с Эдом, по радио нежно наигрывали венский вальс. Было мерзко, оттого что он звучал. Внезапно музыка прервалась. «Внимание! Внимание! — произнес голос диктора. — Через несколько минут вы услышите важное сообщение». Затем — тиканье метронома, отличительный знак пустоты. Он сводит с ума. Тик… тик… тик… тик. Я убавил звук. Затем голос Шушнига, — я узнал его, — без всякого вступления.

«Сегодняшний день поставил нас в трагическое и очевидное положение. Я должен подробно изложить моим соотечественникам австрийцам события этого дня.

Сегодня правительство Германии вручило президенту Микласу ультиматум, приказывающий ему в короткий срок объявить канцлером лицо, назначенное правительством Германии, и сформировать кабинет министров в соответствии с указаниями правительства Германии. В противном случае в Австрию войдут германские войска.

Я объявил всему миру, что распространенные в Германии сообщения о беспорядках, устроенных рабочими, льющихся потоках крови и выходе ситуации из-под контроля австрийского правительства есть ложь от „а“ до „я“. Президент Миклас попросил меня сказать народу Австрии, что мы уступаем силе, потому что не готовы даже в такой страшной ситуации проливать кровь. Мы решили отдать приказ войскам не оказывать сопротивления.

Поэтому я прощаюсь с австрийцами с немецкой молитвой, идущей из самого сердца: Боже, храни Австрию».

К концу речи чувствуется, что голос его вот-вот сорвется, что раздастся рыдание. Но он все-таки сдерживает слезы. Секунда молчания. А затем звучит со старой пластинки национальный гимн. Это мелодия «Deutschland uber Alles», только в оригинальной и слегка отличной от первоначальной версии, написанной Гайдном. Вот и все. Это конец.

Остаток вечера? Чуть позже скрипучий голос Иуды. Что-то говорит доктор Зейсс-Инкварт, говорит, что он считает себя ответственным за приказ, говорит, что австрийская армия не будет оказывать сопротивления. О вторжении Германии мы слышим впервые. Шушниг говорит, что ультиматум требует капитуляции, в противном случае — вторжение. Теперь Гитлер нарушил даже условия своего собственного ультиматума.

Не могу застать Эда в Варшаве; В отеле все время отвечают, что его нет. Еще рано. Позвонил на австрийское радиовещание по поводу моей передачи. Никто не отвечает. Пошел в центр города. На Карлсплац огромная толпа. Кто-то громко произносит речь со ступенек Карлскирхе. «Гесс и Беркель», — шепчет стоящий рядом штурмовик. От его формы несет нафталином. «Гесс и Беркель. Это они там». Но мне не удается подойти ближе, чтобы посмотреть.

Я выбирался из толпы по направлению к Кернтнерштрассе. На всем пути толпы народа. Теперь поющего. Поют нацистские песни. Вокруг стоят немногочисленные добродушно настроенные полицейские. Что это у них на руке? Повязка с красно-черно-белой свастикой! Значит, они тоже переметнулись! Я прокладывал себе путь вверх по Кернтнерштрассе по направлению к Грабен. Молодые хулиганы бросали булыжники в окна еврейских магазинов. Толпа ревела от восторга.

Наверху в кафе «Лувр» сидит Боб Бест из UP — за тем же самым столиком, который он занимает каждый вечер в течение последних десяти лет. Вокруг него толпа иностранных корреспондентов: мужчины и женщины, американцы, англичане, венгры, сербы. Все, кроме Беста, в состоянии крайнего возбуждения, каждые пять минут бегают к телефону, чтобы передать или узнать какие-нибудь новости. Слухи самые фантастические. Боб перечитывает мне свои сообщения. Его позвали к телефону. Он возвращается. Шушниг вновь назначен канцлером, а наци ушли, говорит он. Он оптимист, еще не все кончено. Несколько минут спустя; сообщение ложное. Нацисты захватили власть на Бальхаузплац. Мы мчимся на Бальхаузплац, Бальхаузплац Меттерниха… Венский конгресс… Перед зданием двадцать штурмовиков стоят друг на друге, образовав человеческую пирамиду. Маленький парнишка быстро карабкается на ее вершину, сжимая в руке огромный флаг со свастикой. Он подтягивается на балкон, тот самый, на котором четыре года назад мэр Фей, объявленный нацистами преступником после убийства Дольфуса, вел переговоры с людьми Шушнига. Мальчишка размахивает флагом с балкона, и площадь оглашается приветствиями.

Возвращаюсь в «Лувр». Там Марта Фоудор старается сдержать слезы и каждые несколько минут сообщает Фоудору новости по телефону. Эмиль Маас, мой бывший помощник, американец австрийского происхождения, который долгое время изображал из себя антифашиста, подходит с важным видом и останавливается у нашего столика. «Ну, дамы и господа, — ухмыляется он, — время пришло». Он отворачивает лацкан своего пальто, откалывает спрятанный там значок со свастикой и прикалывает его с внешней стороны над петлей для пуговицы. Две-три женщины пронзительно кричат ему: «Позор!» Майор Гольдшмидт, легитимист, католик, но наполовину еврей, который до сих пор спокойно сидел за столиком, встает. «Я иду домой за револьвером», — произносит он. В это время кто-то врывается. Зейсс-Инкварт формирует нацистское правительство. Время чуть больше одиннадцати. Пора идти в Дом радио.