Берлинская флейта [Рассказы; повести] - [13]

Я что-то ответил, но он продолжал:

— Я помню, хорошо и отчетливо помню гнедую и добродушную лошадь. А вы, судя по вашему ответу, помните нечто другое. Конечно, у каждого своя лошадь. Вы вот говорите, что ваша лошадь преследовала вас… что вы вынуждены были спасаться от нее бегством… Разве бывают такие лошади?

— Не знаю. Может, мне показалось. В детстве дело было, когда многое казалось.

— Детство мое сложилось самым счастливейшим образом. Вырос я в атмосфере любви и уважения к непреложным законам нравственности. В наше время говорить об этом не принято, как будто ничего такого не было и не могло быть, только грязь, сплошная грязь и мерзость, и тон сейчас задают те, кто… даже не знаю, как их назвать… бесы, наверное, крупные и мелкие. Вой и скрежет зубовный. Прямо эпидемия какая-то, соревновательность в меткости плевков… да бог с ними…

Он замолчал, еще более сгорбился, сник, уже стемнело, и окна зажглись, и под фонарями что-то летело: то ли дождь, то ли снег.

— Вот там, — он махнул рукой в сторону католического храма, — мы когда-то жили, там я родился и вырос, там прошли лучшие годы моей жизни. Отец мой лесничим был, мать — медсестрой. Он часто брал меня с собой в лес.

Иногда всей семьей отправлялись в лес, на телеге, помню и лошадь, и телегу, и возницу, и как он поправлял сено в телеге с любовью, именно с любовью, чтобы всем нам было удобно сидеть, и мы с сестрой забирались в это сено с ногами, и трогались в путь, и постукивало подвешенное к телеге ведро, и мы ехали по городу, а потом по правую сторону яркой зеленой волной накатывалась рощица совсем юных дубков, а слева полынно серебрились овраги, и васильки вдоль дороги кланялись нам, и зелеными холмами вставали в отдалении леса, и вокруг разливалась рожь, и темный ветер гнал мягкие волны ржаного моря, и грохотали бревна мостка под колесами над прозрачной водой, и лошадка взбиралась в пологую горку, и проступали очертания таинственного оранжево-синего камня, на котором, казалось мне, была написана и моя судьба… Впрочем, зачем я все это рассказываю вам? Ведь вам, я так понимаю, наплевать на такого рода лирику. Впрочем, извините…

Он грустно посмотрел на меня.

Мне захотелось с ним выпить, и я предложил ему зайти в ближайший ресторан, но он отказался.

— Я угощаю, — сказал я.

Он усмехнулся и покачал головой.

Отклонил он и приглашение зайти ко мне.

— Потом как-нибудь, в другой раз, — ответил он. — Лучше, если не возражаете, еще немного прогуляемся.

И мы еще долго гуляли по грязному городу.

2

Он был в бежевой штормовке и в кепочке защитного цвета.

Он стоял близко к краю тротуара, и пронесшийся автомобиль едва не зацепил его крылом; он пошатнулся и пробормотал что-то о нуворишах.

Автобусы из-за разрытой дороги не ходили, и мы отправились пешком.

За плотиной поднялись к ржаному полю и по тропинке среди зеленой ржи вышли в деревню.

В магазине продавались спички, мыло, маргарин и войлочные ботинки.

Церковь и памятник Ленину заросли лопухами. Мужик на мотоблоке с тележкой вез свежескошенную траву. На зеленой воде пруда в обрамлении высоких деревьев и густой травы картинно застыли белые утки. Кто-то с утра пытался играть на баяне.

Дальше пошли коттеджи, и он сказал, что все это — гнезда наших славных новых слуг народа.

Холмистый пейзаж был живописен, и я сказал, что неплохо бы здесь пожить в уединении, в тишине.

— Ты опоздал, — усмехнулся он. — Этот пейзаж уже куплен. Мы обмануты, ограблены и выброшены на свалку самым циничным образом. Впрочем, тебя это, кажется, не касается.

— Почему? — удивился я.

— Ну как же! Ты ведь недавно в Италию ездил! Они и тебе, так сказать, кость швырнули со своего барского стола, и теперь ты обязан честно и благородно отрабатывать эту подачку.

— И поэтому я бреду с тобой по этой дороге.

— Я не знаю, зачем ты бредешь со мной по этой дороге! — воскликнул он, и голос его задрожал, и мне показалось, что он вот-вот заплачет.

Вышли к полю, которое резким наклоном было похоже на палубу терпящего бедствие судна.

Мы не сразу нашли свои участки.

Земля была сухая, в глыбах, картошка выглядела плохо, а немощная ботва была густо усеяна расписными шкатулками колорадских жуков, и мы стали давить их пальцами, а потом били тяпками по сухим глыбам пересохшей земли; потом долго сидели под забором обширного деревенского двора среди сухой травы, в которой краснела мелкая земляника, а за забором стоял старый, сухой сад, и там были козы, и одна из них просунула в щель к нам свою морду, и он подал ей кусок хлеба и сказал, что глаза у нее очень красивые, и вдруг подул резкий ветер, это почему-то встревожило его, и он сказал, что сейчас мимо нас кто-то прошел, и что то, что я ничего не увидел, еще ничего не значит, потому что это может увидеть лишь тот, кто терпит бедствие, а сытому и самодовольному этого никогда не увидеть и не понять — такова уж, извини, логика, и голос его снова задрожал, и мне снова показалось, что он вот-вот заплачет, и я стал его пытаться чем-то развлечь, утешить, но он быстро взял себя в руки и резко ответил, что не нуждается в утешении и что мои попытки кажутся ему нелепыми и смешными; он собрал в траве землянику и протянул ее мне.