Беркуты Каракумов - [190]

В конце концов выяснилось, что она ждет от меня совсем немного: уменьшить возраст Баллы; поскольку почти всех его ровесников мобилизовали в армию, то и до него, не ровен час, добраться могут. А чтобы мне легче было сделать просимое, то вот узелок, а в узелке — тысяча рублей. Коли мало, еще добавить можно, для хорошего человека не жалко.

Я огорчилась еще больше, чем от сломанного пера, и растерялась. Никогда еще мне взятку не предлагали. Да и вообще это дурное явление не бытовало в нашем ауле. Можно сказать, впервые я с ним встретилась с глазу на глаз.

А просительница уже бормотала слова благодарности, совала мне узелок с деньгами.

Я руку отдернула, точно обожглась, затрясла кистью. Вместо растерянности злость появилась.

— Уходите, — говорю, — тетушка Патьма, пока не поздно!

И выложила ей все, что думаю о таких, которые ловчат да выгадывают, когда народ все силы кладет, ничего не жалеет для борьбы с немцами.

Она тоже разозлилась.

— Знаем вас таковских! С виду честной честного, а под одеялом мед с пальцев слизываете. Почему ваш Кепбан не в армии? Надеешься, люди не знают? Люди все знают, милая, от них волосинку в кошме не спрячешь. Кепбану возраст убавили, а моему Валлы — не надо? Ладно, посмотрим, что другие начальники скажут, которые повыше вас с Кемалом сидят!

Подхватила она свой злосчастный узелок и убралась восвояси. А я задумалась, подперев щеку ладонью. С Кенбана мысли к Тархану перекинулись: где-то он, бедняга, мается в чужих краях, двух строк не напишет, может, в живых уже нет, как внука дедушки Юсуп-аги, которому недавно похоронка пришла…

Потом про Айджемал подумалось. Не ладилась у нас с ней настоящая дружба. Не лежало к ной мое сердце, и все тут. Почему не лежало — кто его знает… Я даже пыталась пристыдить себя за такое отношение к ней, да что толку…

Зато с Найле мы сразу нашли общий язык, словно с малых лет вместе бегали, кулнаками[59] в одно время трясли. Общительная она была, эта краснокудрая татарочка, веселая, жизнерадостная и окружающих своей энергией заражала. Возле нее дышалось как-то легче, не то что рядом с моими стариками.

Найле заглянула в дверь, и я вздрогнула, словно она мысли мои подслушать могла.

— Сидишь? — осведомилась она. — О судьбах человеческих размышляешь? Жаль, Родену на глаза не попалась — он бы с тебя своего "Мыслителя" изваял.

— Кто такой Роден и что ему здесь нужно? — сказала я. — Пусть приходит и ваяет, могу еще в такой позе посидеть.

— Поздновато спохватилась, душенька, — засмеялась Найле, — лет эдак на пятьдесят пораньше бы.

Она помахала рукой и исчезла. Тук-тук-тук! — простучали в коридоре каблучки ее изящных сапожек. И сразу же в комнату вошел Кемал-ага, насквозь пропыленный желтой лессовой пылью. Едва переступив порог, задал свой неизменный вопрос:

— Новости есть?

— Нет новостей, — ответила я.

Он устало сгорбился на табуретке, постукивая насвайкой о ладонь.

— Все колхозные земли нынче объехал. Так устал, что ты, Алма, представить себе этого не можешь.

Я посочувствовала.

Он тяжело вздохнул.

— Дел столько, что голову почесать некогда, а их все подкидывают да подкидывают. Военную учебу, говорят, налаживать надо. Как ее налаживать, неизвестно. А надо. Понимаешь?

— Понимаю.

— В том-то и дело. Я, брат, тоже понимаю, да легче от этого не становится. Помогла бы, а?

— Скажите, что делать, буду делать. — Я была готова на все для Кемал-аги. — Говорите, с чего начинать. А то ходят тут всякие… слова разные говорят…

Он поинтересовался, что я имею в виду, и услышал мой чистосердечный рассказ о визите Патьмы-эдже.

— Боюсь ее, Кемал-ага, — откровенно призналась я.

— Вздорная баба, — согласился он. — К докторше все время придирается, слухи дурные распускает. Она, видишь ли, знахарка, лечила людей травами да наговорами, пока Пайле у нас не было, а теперь считает, что та практику у нее отбила, клиентов. Мзду любит пуще сахарного бараньего ребрышка, жадная не хуже твоего свекра. Но ты не бойся, дура она.

— Ну да! — сказала я. — "Не бойся"! Почему же говорят: "Корову опасайся спереди, коня — сзади, а дураков — со всех сторон"?

Он сверху вниз крепко провел ладонью по лицу, как бы снимая с него паутину, поднял на меня усталые, потухшие глаза.

— Не бойся, говорю. Думаю, и Баллы ее, и Кепбан скоро из общего солдатского котелка хлебать будут. Лишь бы живы остались. А вот Мялика нашего уже не увидим.

— Почему? — не поверила я. — В сельсовет никакого извещения не приходило!

— Было извещение, — подтвердил Кемал-ага свои слова, — было… Пошчи жене Мялика отдал его.

— Но ведь дядю Мялика совсем недавно мобилизовали! — стояла я на своем. Мне трудно было представить сиротами чудесных озорных мальчишек соседа, вдовой — его молоденькую хохотушку жену.

— Никто не знает, где его судьба прячется, — сказал Кемал-ага. — Думаем, за Кап-горой[60], а она тебя сзади за плечо трогает — тут, мол, я, поблизости…

Помалкивала и я, бесцельно перебирая бумаги на столе. Одни ходики тикали кособоко да с улицы доносились вопли неугомонных ребятишек.

Кемал-ага, приоткрыв дверцу "голландки", сплюнул в печку нас, пожаловался:

— Трудно, Алма, нашим на фронте. Шутка ли — сколько земли под немцем! Жена, глупая, радуется, что у нас сыновей нет, одни девки: никого, мол, на фронт не заберут. А мне, наоборот, муторно, что нет воина из нашего рода. Самого меня не берут, хоть и просился. Сына послал бы — сына нет. Рожай сына, Алма, чтобы перед людьми не срамиться в лихой час!