Беркуты Каракумов - [187]

— Каждую минуту думать о тебе буду, — сказала я, еще не представляя всей горечи разлуки.

Он обнял меня.

Потом мы прошли к маленькому озерцу в низине. Здесь было безраздельное царство лягушек, которые курлыкали и пели изо всех сил, как бахши на состязаниях, когда у них жилы на шее надуваются. У лягушек тоже раздувались пузыри под горлышком, радужно отсвечивая в лунном свете. А сама луна, желтая, как только что начищенный медный поднос, лежала посередине озерца. Тархан бросил в нее комком сухой глины. Сверкнули гребни маленьких волн, лягушки смолкли как по команде, лишь камыши продолжали шуршать под ветром, шушукаться о чем-то своем.

— О чем думаешь, Анечка? — спросил он.

— А ты?

— Радуюсь, что иду добровольцем на фронт, — ответил он.

— Не могу сказать того же, — промолвила я.

— Я думаю, что только необразованные женщины цепляются за полы халата своего мужа, — сказал он.

— При чем тут образование? — обиделась я.

Он согласился.

— Да, жизнь есть жизнь, и образование здесь конечно же ни при чем. — Помолчал и добавил: — Я тебя еще об одном попрошу, Аня. Это самая большая моя просьба: пожалуйста, постарайся поладить со стариками. С ними нелегко, понимаю, и все же ты постарайся стать своей в этом доме.

— Сделаю все, что от меня зависит, — пообещала я. — Только и ты, пожалуйста, постарайся не задерживаться на своем фронте.

— Это не мой фронт, Анечка, это наш фронт, — поправил Тархан.

Тут я, кажется, впервые осознала всю горькую и грозную суть слова "война". И заревела, как маленькая, взахлеб. А Тархан молча гладил меня по голове, по плечам. Не утешал. Понимал, что мне надо выплакаться как следует…

Глава пятая

Плохо мне было без Тархана. До того плохо, что жизнь порой не мила становилась. Страшная это вещь, когда тебя в упор не видят, когда даже собакой никто не назовет. И Кепбан сторонился меня, хотя, может быть, слишком уставал на работе, не до разговоров ему было. И Айджемал безвылазно сидела в черной кибитке, куда после проводов Тархана переселились старики. В доме осталась только я одна; возвращавшийся с поля затемно Кепбан спал во дворе.

Но, наверно, ко всему человек привыкнуть может — постепенно и я не так остро стала ощущать свое одиночество. Тем более что и Айджемал стали выпускать из кибитки, — видимо, посчитали, что все уже вошло в норму, перестала новая невестка бунтовать. А вскоре Айджемал вообще переселилась в дом, и я совсем ожила — хоть словом перемолвиться есть с кем.

Как-то она сказала:

— Думаешь, я на Тархана польстилась? Мне век бы его не видеть! Мачеха обманула, проклятая. "Тебя, — говорит, — Кандым Годек сватает. Согласна?" Я, конечно, как овца: "Воля ваша", — а у самой сердце прыгает, потому что о Кепбане думаю. А когда все выяснилось, поздно уже было назад пятиться. Хотела я лицо свое сажей вымазать: мол, не девушка я, — да позора устыдилась. Теперь не поймешь, кто я: не жена, не вдова, не Хабила-дурочка. — И она невесело засмеялась.

Вскоре Айджемал изловчилась устроить так, что ее отпустили на обработку хлопчатника. И она каждое утро бежала на поле как на праздник. Я подозревала, что они там с Кепбаном встречаются. Она хотела и меня с собой утащить, но свекровь стеной встала: "Нечего! Пусть овец пасет. Отец занедужил, а овцы тощают". Я и этому была рада — все лучше, нежели дома взаперти сидеть.

Овцы особых забот не доставляли. Они знали дорогу и сами спешили к озеру, набрасывались на заросли чаира, сопя и толкаясь. А я садилась на пригорке и смотрела то на куличков и трясогузок, хлопотливо снующих по берегу, то на поле, где, посверкивая кетменями, колхозники мотыжили землю, убирали сорняки.

А война где-то там, на западе, все шла своим чередом, все работала жуткая мясорубка. Война, которая сперва была для меня абстракцией, своеобразной иллюстрацией из учебника истории, постепенно становилась неотъемлемой частью нашей жизни. Без нее не начинался разговор, без нее он не кончался. Радио до войны у нас только начали проводить, репродуктор успели повесить лишь в сельсовете. Но к газетам почти у всех появился повышенный интерес. Даже Кепбан, никого не спросясь, выписал "Советский Туркменистан". Старики разворчались было, но парень после той скомканной свадьбы стал совсем иным — не то чтобы повзрослел, а строже стал, самостоятельней, безответной покорности у него не осталось. Я спросила: "Зачем тебе газета? Ты же не читаешь ее". Он ответил: "Для тебя. И я тоже немножко читаю, не считай меня полностью неграмотным".

Мужчин в ауле становилось все меньше. Это было видно даже мне. Хотя я и не отлучалась со двора, потакая упорной прихоти стариков, но из-за глиняного дувала тоже можно кое-что увидеть, если захочешь. Да и Айджемал постоянно делилась новостями.

— До нашего дома проклятая война добирается, — сказала она. — Соседа мобилизовали, Мялика.

Я подивилась ее словам: Тархан-то давно на войне и даже писем не присылает. Но разубеждать не стала. Не захотелось мне почему-то разубеждать ее. Я лишь сомнение выразила:

— Почему могли Мялика забрать? У него же ребятишек — как мелкого бисера.

— А ты знаешь, сколько их повезли в райцентр? — не успокоилась она. — Сперва три полных арбы. Потом — еще две. Мимо поля ехали, сама собственными глазами видела.