Беркуты Каракумов - [186]

— Тархан вам не все сказал, — пояснила я.

— То есть?

Я рассказала о Кепбане и Айджемал. Кемал-ага фыркнул.

— Вот люди! Вам что, делать больше нечего, что ли? Свадьбы, свадьбы… Какие, к черту, свадьбы, когда война с немцами началась! Немцы на нас напали, фашисты, ясно?

О войнах я слышала на уроках истории в школе. Дома по праздникам, когда собирались гости, тетя Дора обязательно вспоминала интервенцию и гражданскую войну, диверсии на железной дороге и сабельные рубки в барханах. Но все это было для меня понятием отвлеченным и не слишком внятным, вроде злополучного бинома Ньютона, который никак не давался мне в школе. Однако я на всякий случай сказала:

— Ясно.

— Ну а коли так, то иди домой и не путайся тут под ногами — без ваших свадеб не знаешь за какое дело хвататься.

— Вы черствый человек, — промолвила я неожиданно для себя.

Кемал-ага с любопытством уставился на меня. Но я злилась и даже не подумала отвести глаза или потупиться, как полагается женщине. Я смотрела на него, готовая сражаться до конца, и он вдруг улыбнулся усталой и доброй улыбкой.

— А ты — ежик. Это хорошо, что ежик. Ступай, дочка. Малость освобожусь — зайду к Кандыму потолковать.

Когда я вернулась, Кепбан был уже дома. Я хотела зайти к нему, чтобы ободрить и поддержать, но вовремя услышала в доме голос свекрови:

— Кепбан-джан, младшенький мой, какая хворь у тебя приключилась? Почему ты лежишь?

— Голова болит, — ответил глухой голос Кепбана.

— Уж не сглазил ли кто тебя, ягненочек мой? Все люди на свадьбу твоего брата радуются, один ты лежишь как сиротинушка…

— Оставь меня! — повысил голос Кепбан. — Ничего я слышать не хочу! Никого видеть не хочу!

— О аллах! Да что с тобой, сынок? Всегда такой послушный, такой ласковый…

— Уйди отсюда, мама, прошу тебя!

— Хей-вей, люди, глядите, его шайтан попутал! Тьфу!.. Тьфу!.. Тьфу!.. Сгинь, проклятый, сгинь!

— Мама! — В голосе Кепбана послышалось такое, что я насторожилась. — Не доводи меня, мама! Кажется, я сегодня кого-нибудь убью!..

Растерянно причитая, свекровь поспешила выйти. А я подумала: правду пословица говорит, что бывают моменты, когда и заяц начинает кусаться. Кепбан, конечно, далеко не заяц, однако так, как сейчас, он никогда еще не поступал.

Кемал-ага оказался человеком слова. И я постаралась услышать, о чем он говорит со свекром. А начал он с того, что, мол, неприлично затевать свадебный той в такой недобрый для всей страны день. На нашу советскую землю пришли горе, слезы, кровь, все люди думают о защите Родины, и негоже нам уподобляться паршивой овце в отаре.

Свекор стал возражать: мол, ничего страшного не случится, если у людей будет немножко веселья, и что, мол, никогда такого позора не было, чтобы, пригласив гостей на той, отправить их несолоно хлебавши.

— Ладно, — согласился Кемал-ага, — совсем маленький, скромный той беды не принесет. Однако, уважаемый Кандым-ага, женить следует не старшего, а младшего сына.

— Кто хозяин в этом доме? — закричал свекор, и они начали шумно спорить.

Но тут заявилась свекровь с чайниками, посмотрела на меня подозрительно, и мне пришлось сделать вид, что я случайно оказалась возле двери.

Из окна дома голоса доносились не так отчетливо, многого не разобрать было. Однако я расслышала, как свекор закричал: "Не признаю никакой бумаги! Для меня закон то, что мулла освятит!" А Кемал-ага ответил: "Я освятил это, яшули, круглой гербовой печатью освятил". И опять мне пришлось отойти от окна, потому что рядом начали шнырять и прислушиваться любопытные мальчишки. Я шуганула их подальше, но и самой уже неудобно было возвращаться под окно.

В общем, состоялся свадебный той или нет, я так до конца и не поняла. Не было ни бахши, ни лазанья по шесту за платком, ни других затей молодежи. Но люди сидели, ели, разговаривали. Больше о начавшейся войне говорили, о колхозном хозяйстве. Правда, упоминались имена Тархана и Кепбана, но как-то вскользь, торопливо. Сидели недолго и разошлись еще до первых петухов.

Тархан объявился уже под утро — усталый, пахнущий сухой полынью. Я рассказала ему все. Он слушал вполуха, несколько раз зевнул, потянулся, хрустнув суставами.

— У нас, говоришь, Айджемал осталась? Ладно, пусть живет, с мачехой ей еще хуже было. — Тархан встал. — Ты, Аня, вот что, ты мне вещи собери в дорогу.

На мой вполне естественный вопрос пояснил:

— В городе был я. В военкомате. Добровольцем на фронт попросился.

— Зачем? — вырвалось у меня.

Он пожал плечами.

— Другого выхода не нашел. Когда узнал от Кемал-аги, что Кепбан и Айджемал… В общем, довольно об этом. Пойдем с барханами попрощаемся, мне к полудню уже на призывном пункте надо быть, да и не хочу я, чтобы отец с матерью на проводах моих шум поднимали.

Мы вышли в степь. Днем выгоревшая трава являла довольно унылую картину. Но сейчас, под луной, все казалось иным — сказочным, красивым, манящим. Тоненько попискивали тушканчики, пели сверчки и еще какие-то букашки, вдали громко и печально звала кого-то невидимая птица.

Тархан лег навзничь, подложив руки под голову. Лицо его было красивым и отрешенным. Я села рядом.

— Ты верь, что я вернусь благополучно, — попросил он.