Беринг - [26]

16. ОБРАТНОЕ ПЛАВАНЬЕ

Когда Шумагинские острова скрылись из виду, Беринг стал замечать, что погода быстро меняется. Небо потемнело, ветер стал порывистым — то вдруг замрёт, так что повиснут паруса, то налетит с неистовой яростью, тряхнёт корабль, повалит всех с ног и обрушит на палубу исполинскую волну.

Направление ветра тоже переменилось. Из попутного восточного он стал западным, встречным, и дул прямо в нос кораблю. Сила его возрастала с каждым часом, волнение увеличивалось. «Пётр» мужественно резал воду своей крутой деревянной грудью, но добрый корабль был уже совсем не в таком хорошем состоянии, как тогда, когда он вышел из Петропавловска. Снасти обносились за путешествие — канаты поминутно рвались, полотнища парусов лопались. Обшивка тоже истрепалась, и по ночам моряки со страхом прислушивались к подозрительным скрипам, раздававшимся внутри корабля.

Ко второй половине сентября ветер настолько усилился, что идти ему навстречу стало невозможно. Команда работала сутки напролёт. Беринг каждый час приказывал передвигать паруса, и «Пётр» переходил с галса на галс. Но всеми этими усилиями они достигали только того, что их не волокло назад, к Америке. Вперёд они не продвинулись ни на милю.

А между тем цинга овладевала всё новыми жертвами. Каждый день несколько человек относили в трюм и каждые три дня кого-нибудь швыряли в море, завернув в простыню. В числе умерших был и семидесятилетний штурман Эзельберг, в молодости служивший на голландских торговых судах и ходивший в кругосветное плаванье. Он был на редкость опытный моряк и много помогал Берингу в управлении кораблём. Перед смертью он говорил, что такой сильной, упорной и длительной бури он не видел за всю свою жизнь.

Однажды за обедом Ваксель, взглянув в лицо Берингу, воскликнул:

— Капитан-командор, у вас совсем чёрные губы!

— Я знаю, — ответил Беринг.

— Это цинга, вы должны немедленно лечь!

— Нет, — сказал Беринг, — я лягу, когда приведу вас в Петропавловск.

Но через несколько часов он упал посреди палубы и не мог встать. Его осторожно подняли, отнесли в капитанскую каюту и положили на койку.

В начале октября стало холодно. Моряки мёрзли, надели тулупы и ждали, когда ветер переменит направление и даст им возможность продолжать путь. Но ждать им пришлось очень долго — целых три недели «Пётр» проторчал на одном месте посреди моря.

И когда, наконец, ветер изменил направление, это был уже не ветер, а ураган. Он переломил одну из мачт, спутал снасти и закружил корабль по воле волн. «Пётр» казался дощечкой, брошенной в водопад.

В трюм невозможно было войти. Удушливая вонь сбивала с ног. Даже свечи здесь тухли от недостатка свежего воздуха. Больные лежали на полу вповалку. Нары были пусты, потому что качка скидывала всякого, кто решался лечь на них. Измученные, уже равнодушные ко всему тела при каждом движении судна перекатывались по мокрой соломе, устилавшей пол. В этой тьме, в этом смраде невозможно было определить, кто жив, кто мёртв. Мёртвые переваливались через живых, живые через мёртвых, повинуясь неожиданным порывистым толчкам бури. Трупы не убирались по несколько суток — некому было.

Ночи почти не отличались от дней. Перед рассветом на концах искалеченных рей вспыхивали зыбкие тусклые огоньки святого Эльма. Потом на несколько часов море озарялось серым дневным светом, ещё более мучительным, чем ночная тьма. Затем снова наступала ночь, не приносившая ни отдыха, ни надежды.

Беринг лежал в своей каюте, привязанный к койке ремнями. Уже много дней он ничего не ел, не пил, не говорил. Он был равнодушен ко всему, даже к качке, подымавшей к потолку то его ноги в широких ботфортах, то высокий бледный лоб. Судном управляли Ваксель и Хитров. Впрочем, всё управление сводилось к тому, чтобы плыть по ветру. Больше половины команды лежало в трюме. Здоровые едва двигались от утомления. Ваксель тоже заболел и с трудом бродил по палубе, рискуя каждую минуту быть смытым за борт. Четверо суток дул южный ветер, неся «Петра» на север. Это лишало их последней надежды добраться до Камчатки. В довершение всего кончалась пресная вода. Командой овладела апатия. Все молча покорились своей участи.

Один Штеллер не унимался. Никакая буря не могла сломить его неукротимый характер. Этот человек, по-видимому, обладал действительно исключительным здоровьем — он ел то же, что и все, подвергался тем же невзгодам, но, единственный на всём корабле, был до конца здоров и деятелен. Даже слишком деятелен. Он буйствовал, строил планы, кричал, приказывал, спорил. В его неугомонной голове ежедневно рождались новые проекты спасения. Он шёл к капитану жаловаться на Хитрова и Вакселя. Беринг смотрел на него невидящими глазами, полными боли и усталости, и отворачивался. Тогда он шёл к Вакселю на палубу, в ветер, и излагал ему свои планы до тех пор, пока их не обливала волна. Штеллер в бешенстве бежал к себе в каюту, раздвигал банки с заспиртованными рыбами, садился за стол и строчил яростные доносы и рапорты в сенат. Свеча поминутно тухла, чернила разливались, но это только ещё больше озлобляло его. Он писал о том, что воля Правительствующего сената нарушена, что его, Штеллера, не послушали, когда он советовал остаться на зиму в Америке, что капитан-командор преступно бездействует, что Ваксель изменнически гонит корабль на север, что Софрон Хитров всю воду выпил, потому что сам пьёт вволю, а другим не даёт.