Березонька - [76]

— Я всегда не вовремя, — усмехнулся Давид Исаевич. — То слишком рано, то слишком поздно. Такой я уж парень.

— Родительский стаж у него солидный, — уточнила замечание мужа Евдокия Петровна, легонечко погладив голову Илюши. — В двадцать лет стал отцом, все говорили — ведь мальчик еще сам, а через год этот юнец обернулся солдатом и жег фашистские танки.

Норшейн переключила свое внимание на публику. Студентов намного больше, чем она ожидала увидеть. И сотрудников вполне достаточно, почти весь преподавательский корпус здесь. С искренним уважением смотрят студенты на своих старших товарищей, прихорошенных и одновременно возвышенно-серьезных. И столько орденов и медалей на отворотах пиджаков, кителей, кофт. Вот теперь только Анна Арнольдовна в полную меру оценила затею Коростенского, его задумку. Она ощутила в себе глубинное понимание того, что старается делать ее коллега, безусловную солидарность с ним и многократно возросшее желание активно содействовать ему. С этим-то чувством преданности Анна Арнольдовна и вышла на подмостки актового зала. В своем новом платье, бледная от волнения, она была неузнаваема. Даже строгой Евдокии Петровне показалось, что на сцене стоит не ее знакомая до мелочей коллега, а какая-то неведомая никому красавица.

— Она и не она, — прошептал на ухо жене Давид Исаевич.

— Во всяком случае, на своем месте, — ответила Евдокия Петровна. — Вот где ее кафедра!

— Вполне возможно, — согласился Давид Исаевич.

Те несколько слов, которые Норшейн сказала о песнях революции и войны, были уже сами по себе песней.

Без запевал грянуло «Смело, товарищи, в ногу». Вторую песню, «Комсомольскую прощальную», начала Анна Арнольдовна. Зал отозвался охотно: «Уходили комсомольцы на гражданскую войну…»

Потом пошло и пошло.

Оказывается, студенты знали слова многих песен наизусть. Одно только не ладилось — зал то перегонял, то отставал от темпа записи магнитофона. Поэтому Анна Арнольдовна попросила ребят отключить его и сама села за пианино.

Одну за другой она извлекала из вороненого инструмента мелодии, зал отзывался восторженно, радостно. Вспомнила Анна Арнольдовна и «Землянку». Пели ее одни преподаватели-фронтовики. Весь зал, все студенты замерли напряженно, слушая ее.

— Это же самая-самая наша! — радостно воскликнул Илья, наклонясь к материнскому уху.

А мощный хор звучал:

Мне дойти до тебя нелегко,

А до смерти четыре шага…

Анна Арнольдовна посмотрела на Коростенского в первом ряду. Давид Исаевич стоял вполоборота к студентам среди своих друзей и самозабвенно пел. Анна Арнольдовна силилась поймать взгляд Коростенского, хотела внушить ему глазами, что смешно робеть, надо быть смелым, дерзким до безрассудства. И то, что выглядит порою несбыточно запретным, может вдруг оказаться возможным и достижимым. Надо только хотеть.

23

Перед традиционной воскресной прогулкой семья села за стол пить чай. Несколько больших кусков сотового меда лежало на блюде посреди стола. Давид Исаевич знал, чем потчевать жену и сына.

— Хорошо, — вздохнула Евдокия Петровна, облизывая пальцы, по которым текли ручейки сладкой живицы. — Самая лучшая пища. Ни варить, ни жарить не надо. Спасибо, Давид.

Она наслаждалась медом и совсем не удивлялась тому, что у мужа расстроенный вид. Может быть, потому, что у него причин для этого всегда хватает.

После чая Евдокия Петровна подошла к зеркалу.

— Решайте, мужчины, — говорила она, слегка касаясь пальцами шеи. — Этот воротничок я уберу?

— Правильно! — согласился не глядя Илья.

— В таких вопросах на мой авторитет не полагайся, — негромко пробурчал Давид Исаевич.

И опять Евдокию Петровну не насторожила какая-то печаль в его глазах и голосе.

Гулять отправились обычным маршрутом. Шли медленно, привычными улочками, до самого приокского оврага. Когда уже начали спускаться к реке, Евдокию Петровну словно кто-то толкнул в плечо. Она повернула голову. На дальнем гребне оврага одиноко стояла Норшейн. Ветер шаловливо трепал платье Анны Арнольдовны, но та смотрела не вниз, на Коростенских, а куда-то вдаль, на другой берег реки. Ничего не сказала Евдокия Петровна мужу, лишь молча посмотрела на него. «Все-таки неравнодушна Норшейн к Давиду», — пронеслось у нее в голове.

Закатное солнце показалось в небе, очищавшемся от облаков, и высветлило деревья в овраге. Их мало, поэтому каждое выделяется по-своему. Издали весело горит яркой желтизной липа. У клена блеск чистой меди, он еще не весь закоричневел. Тополь в светлые тона окрасил лишь вершину, а снизу не посмел. Всех прежде сбросил оперение вяз. Зубчатые листья его путались под ногами. И только ольха радовала своей зеленью, словно ее и не касается осенняя пора…

— Что же ты помалкиваешь? — спохватилась наконец Евдокия Петровна, взяла мужа под локоть, пристально заглянула ему в лицо.

— Видимо, переутомился, неважно мне что-то, — устало отвел глаза в сторону Давид Исаевич.

— Может быть, домой вернемся?

— Еще немного пройдем и повернем, — машет вяло рукой Давид Исаевич.

— Ничего, отдохнешь — пройдет, — утешила его жена.

Притихший, смиренный какой-то, поплелся Давид Исаевич за нею. Горько было на душе у него — в кармане лежало письмо издательства, которое он еще не решился показать жене. Рукопись его рассказов забраковали, хотя некоторые предлагали напечатать. «Неудача многих рассказов кажется нам очевидной, — писал рецензент. — И констатируешь ее с тем большим огорчением, что по некоторым признакам угадываешь: автор не бесталанен, не понаслышке знаком с тем, о чем пишет. Он, по-видимому, человек с достаточно разнообразным и достаточно трудным жизненным опытом. Именно уважение к этому жизненному опыту и обязывает нас к прямоте критического анализа…»