Березонька - [40]

— Есть древняя истина: не враг предает, а соратник, друг. Оттого-то оно так невыносимо — предательство.

Лицо Давида Исаевича без очков сделалось растерянным и печальным.

— Трудность состоит в том, что я хлопочу за себя, — доносились до него бархатные слова. — Это всегда уязвимо.

И вновь Давид Исаевич в недоумении: о чем это она что ей надо?

Словно бы отвечая на его немой вопрос, Анна Арнольдовна допытывалась:

— Что делать будем, Давид Исаевич?

— Пьесу дадим, что мы еще можем? — И Давид Исаевич решительно водрузил очки на свое место.

Норшейн свела брови:

— Упорный вы, однако. Не щадите ни себя, ни других.

Когда за Коростенским закрылась дверь, Анна Арнольдовна в сердцах хлопнула ладонью по столу: «Как всегда, упрям до фанатизма, и так — во всем!» Смуглое лицо ее, с выразительными черными глазами, стало напряженным и злым, а потому — некрасивым. Она встала из-за стола, резко отодвинула ногой стул, усиленно потерла ладонями лоб: «Э, ну его… Если не я для себя, то кто же для меня? Концерт лишь эпизод, пустячок. Есть проблемы поважнее. Например, место заведующего кафедрой литературы. Не проморгать его — вот что существенно. Вот где проигрыша допустить никак нельзя. Потому что есть и другие претенденты».

Анна Арнольдовна подошла к зеркалу, поправила прическу, одновременно согнав с лица печальные думы, и вышла в коридор.

В дальнем конце коридора она вновь увидела Давида Исаевича в окружении нескольких студентов. Он показывал им какой-то лист бумаги. Все они вместе с Давидом Исаевичем рассматривали этот лист, как военную карту, и Норшейн поймала себя на мысли, что военное прошлое давит на Давида Исаевича, что он был и остался грубым солдафоном. Везде и во всем. И в том, что он делает, и в том, что он чувствует, и в том, как говорит.

И здесь Анна Арнольдовна не ошибалась, потому что, рассылая своих помощников за участниками спектакля, который надо сегодня показать ткачихам, Давид Исаевич вновь возвращался к своим мыслям о южном фронте в далеком тысяча девятьсот сорок втором году…

4

После утреннего боя несколько часов подряд было тихо, все уже думали, что так продлится до конца дня. Но случилось иначе. Внезапно налетел двухфюзеляжный самолет-разведчик, который наши солдаты прозвали «рамой». Строча своими пулеметами, он сделал несколько кругов над позициями батареи и сбросил несколько небольших бомб.

Поведение врага Давиду Исаевичу было знакомо. «Рама», должно быть, засекла огневые позиции батареи, замаскированные не лучшим образом. Конечно же вражеский воздушный разведчик отметил на своей карте координаты огневых позиций батареи и сообщил эти сведения своей артиллерии.

Тогда, в траншее под Самбеком, ожидая удара гитлеровцев, Давид Исаевич пытался глубоко в душе запрятать чувство жалости к своим товарищам и к самому себе. Мозг трезво оценивал положение и подсказывал, что ждать какого-то чуда глупо. Единственное, что оставалось, — не робеть, драться до последнего вздоха. И пусть враг дорого заплатит за гибель батареи.

Немецкий стервятник висел над батареей Давида Исаевича, собираясь, видимо, корректировать огонь своих орудий. Но выполнить эту миссию ему так и не удалось. Как раз в тот миг, когда фашистская артиллерия обрушила шквальный огонь на батарею Давида Исаевича, чудо все-таки свершилось: в небе появились наши бомбардировщики и штурмовики. «Рама» сразу же исчезла, поработать ей не удалось. А через несколько минут над позициями врага взметнулись клубы дыма и огня. Фашистские орудия были уничтожены.

Давид Исаевич от радости плясал. «Отличную костоломку устроили гадам! — кричал он, задрав голову. — Молодцы!»

Имел он в виду не только пилотов, которые так решительно и вовремя разгромили врага. Он был благодарен командованию фронта, которое изыскало возможность предпринять налет на Самбек, чтобы помочь артиллеристам, держащим трудную оборону.

Однако ночью пришел приказ сменить позиции. Где-то около полуночи батарея начала отход. Двигались беспрерывно до самого рассвета по полевым дорогам, по долинам и балкам. Лишь при восходе солнца машина, в которой Давид Исаевич ехал во главе колонны, выползла наконец из очередной балки. Лобовое стекло кабины, продырявленное пулей, казалось затянутым тоненькой паутиной. И все, что Давиду Исаевичу удавалось наблюдать, дрожало и покачивалось в этой паутине.

Навстречу бежала степь. Утренняя, свежая, она сверкала тысячами золотистых росинок. Нежная теплота обволакивала Давида Исаевича. Еще немного, и из синеватого утреннего туманца покажется широкая дорога, ведущая прямо на Ростов. Немножечко терпения, чуть-чуть везения, и — конец одиночеству его батареи. Давид Исаевич почувствовал, как его охватывает сладкая дрема. Не спавший всю ночь, Давид Исаевич совсем не противился ей и прислонился затылком к стенке кабины.

От сильного толчка Давид Исаевич проснулся. Ехали медленно, по ухабистой дороге. Мотор грузовика тихо бормотал, и сквозь это бормотание Давид Исаевич слышал, как лязгают траками тягачи, тянущие тяжелые орудия. Давид Исаевич оглянулся. Через заднее стекло кабины, в кузове, он увидел немудреное артиллерийское имущество и бойцов взвода управления. По лицам солдат Давид Исаевич определил, что они чем-то взволнованы, что они знают такое, что им отнюдь не нравится.