Надо было скорее сообщить этим людям, что внук их жив, но Трунов боялся сказать об этом: и радость иногда убивает, особенно слабых. Трунов растерялся и очень громко, нелепо громко, сказал:
— Здравствуйте!
Он знал, что надо чем-то отвлечь их, прежде чем сказать о Прохоре, и поэтому задал очень глупый вопрос:
— Чего в темноте сидите? — Трунов подошел к лампе и вывернул фитиль. В горнице стало необычно светло.
Дед Игнат заслонился от света ладонью. Даже бабка Груня с каким-то испуганным любопытством поглядела на председателя. Трунов заметил это и понял, что пора.
— Кто распустил этот нелепый слух? — строго спросил он.
— Какой слух? — спросил машинально хозяин дома. — Нам, родимый, сейчас не до слухов. Горе у нас… Ты не того?..
— Не того, отец, не того… Трезвый я. А вот вас словно кто опоил зельем. Всяким слухам верите! Нехорошо!
— Да не мучай ты нас! Каким таким слухам мы верим?
— А по какому случаю убиваетесь?
— Грех тебе так шутить, милый человек, — возмущенно зашептала бабка Груня. — Грех!
— А живого отпевать не грех?
— Как так отпевать живого?! Кого живого? — старуха даже привстала на постели. — О чем это ты, родимый?
— А о том, что внук ваш Прохор… жив!
— О-о-ох! — вскрикнула Берестнякова и забилась в истерике.
Наталья Александровна обняла старуху за плечи и всхлипнула.
Дед Игнат уставился на Трунова. Потом шагнул к нему. Ноги у старика стали ватными. Он оступился. Василий Николаевич вовремя поддержал его…
И вдруг за столом кто-то громко зарыдал. Трунов обернулся на плач и увидел Таню Самарину.
Вместо эпилога
Прохора вез домой шофер директора ремонтного завода Николай Абраменко. Шоферу за сорок, а выглядел он так моложаво, что все звали его просто Колей. На ремонтный завод Абраменко попал после тяжелого ранения, но на нем не написано, что отвоевал свое. И часто солдаты, инвалиды, усталые женщины обзывали его, розовощекого, некурящего Колю Абраменко, «тыловой крысой», а то и похуже.
Коля очень переживал такую несправедливость. По первости горячился, перед каждым старался оправдаться, доказывал, нередко на кулаках, что он бывший фронтовик. А после пообвык, начал сторониться людей, сделался замкнутым, нелюдимым. И с Прохором, как отъехали от Богородска, не разговаривал. А Прохору что! Он сам молчуном был.
С неделю, как Берестнякова выписали из госпиталя, а отпечаток больничный еще остался: лицо бледное, глаза воспаленные, движения осторожные. И руки белые.
В машине тепло. И Прохор стал подремывать… Николай тоже «клюнул» носом, тут же встрепенулся и, чтобы не заснуть, спросил Прохора:
— Спишь, герой?
— Не сплю, — откликнулся Прохор. — И никакой я не герой.
— Конечно герой. Говорят, тебя к награде представили: медаль «За отвагу» собираются дать… Слыхал?
— Слыхал.
— Теперь от девчонок отбоя не будет.
— Как-нибудь отобьюсь, — мрачно проговорил Берестяга и отвернулся.
— Ты, Проша, не обижайся. — Абраменко миролюбиво похлопал его по плечу. — Я ведь без подковырок… Если хочешь знать, я завидую тебе. Будь я верховным главнокомандующим, каждому бы, кто получил ранение в бою, давал бы либо орден, либо медаль. Ну, смотря там, за какое ранение… Мне вот не дали никакой награды, потому что ранен при отступлении. А герои, Проша, и при отступлении были. Да еще сколько их было!..
Тускло-белая (еще с зимы не сменили маскировочный цвет) «эмка» въехала в лес… Абраменко опустил стекло. В машину стали залетать с ветром запахи талой земли, запах поздних ручьев, прошлогодних листьев, первой зелени и ранних цветов. Эти запахи настоялись на солнце, перепутались и были густыми, дурманными.
— Какая благодать! И спокойно, — с каким-то укором сказал Абраменко и вздохнул. — Дорога совсем подсохла.
— Пора, — отозвался Прохор. — Уже осина запылила. Вот-вот кукушка закукует.
— Остановимся на минутку: надышаться лесом хочется.
— Давай.
Они вышли из машины и зашагали к деревьям.
— Смотри, Прохор, шмели летают!
— Шмель гудит, первая роса спешит.
— И бабочки! — И что-то ребячье, наивно-доброе появилось в лице Николая. Он стал гоняться за бабочкой. Поймал. Подержал, разглядывая, и отпустил на волю. — Вот пожить бы недельку-другую в лесу! Здорово!
— А тебя на сколько отпустили!
— Два дня директор погостить разрешил.
— Мало.
— Что поделать…
— Ты к нам в отпуск приезжай.
— Какой же сейчас отпуск. После войны отдыхать будем. А сейчас справки вместо отпуска дают… Командир же из тебя, Прошка, выйдет мировой! Форма военная тебе пойдет… Да серьезно тебе говорю… Когда твой год-то брать будут?
— Еще не скоро. К концу сорок четвертого.
— Война кончится к тому времени. Московскую, Тульскую, Смоленскую, Калининскую области уже освободили… Потурим их скоро, Прохор, потурим… Поехали, что ли?
— Поехали…
…Пошли родные места. Сердце Берестяги заторопилось к дому. И потому казалось, что машина идет медленно. Мысленно он уже несколько раз открывал дверь в дедовский дом, встречался с Таней, с ребятами, заглядывал в школу. А лесная дорога все бежала и бежала навстречу, словно ее кто нарочно удлинил. И Николаю передалось его нетерпение.
— Скоро твоя деревня-то? — спросил Абраменко. Спросил в тот момент, когда машина выскочила из леса. Лес отступил влево и полез в гору, с которой вниз смотрела величавая церковь и несколько любопытных домиков.
