Берега и волны - [5]

Она поняла. Замолчала. Прижалась щекой и заплакала.

— Я теперь каждую минутку беречь буду. Поцелуй меня. Нежно. Не спеши. Я не уйду. Я не могу одна.

— Я знаю. Я тебе помогу. Этот песок — он такой тяжёлый. Я всю жизнь выползаю на него из воды. Давай, присядем. Хочешь, у самой воды. Близко. Хочешь, я умою тебя волной… Помоги мне.

Док смотрел на далёкий пляж. Две сосны паутинками веток. Две коляски как два комарика. Двое сблизились на краю песка. У самого моря. Ласково.

Здесь и сейчас.

Док держал себя за руку, будто слушал далекий пульс.

Туманы-маны, трапы-кавалеры… Рассказ

В одиннадцать привезли пиво.

Васька, шут гороховый, пока выгружал, выпил две бутылки и одну ещё прихватил с собой: «На футбо-ол!». Лицо его раскраснелось. Широкий губастый рот раскрылся четырехугольной улыбкой. Глаза бегали, подмигивая, лукаво и вольно, в такт появляющимся из кузова ящикам. Хотел даже задеть буфетчицу: «Э-ах, погуляли бы, Танечка!»… Да остановился: женщина она привлекательная, слов нет, но его пока на расстоянии держит. Так и покатил Вася на базу — в открытом кузове, с мечтательной улыбкой, бутылкой в специальном нагрудном кармане и руками, растопыренными словно для объятий.

Татьяна повозилась немного у стойки, второй раз протерла прилавок: делать-то там было нечего. Ждала. Потом выскочила к девчатам на кухню. Минут на десять, не больше. По очереди мерили Алкин костюм. Сама стояла в стороне, довольная впечатлением, и всем повторяла: «По дешёвке достался… Совсем новенький… Я говорю, дай померить…»

Вернулась в зал.

Двое мужчин уже поели и шли к выходу. Рыжеволосая мама в голубых джинсах снова кормила девочку кашей с минеральной водой. Бедная девочка — каждое утро каша и минеральная вода. А может болезнь? Девочка какая-то бледненькая. И очень тихая…

А его ещё не было. Иначе — подождал бы.

Татьяна посмотрела на его столик. Представила, как входит он в столовую, среднего роста, но плотный, как водолазы со «Спасателя», подходит к раздатчице, заказывает обед, стоит возле кассы. Идёт к столу и осторожно снимает с подноса тарелки. И все это время подглядывает за ней, пока, наконец, взгляды их встретятся — улыбается: «Здравствуйте, Танечка», — и хочется, чтобы он подошёл.

Иногда и подходит: «Танечка, дайте пачку сигарет, пожалуйста. Да, да, эти. Спасибо, что помните»… Она рада улыбнуться в ответ. Она знает немного мужчин. Иной, только выпьет и отворачивается, небрежно бросив деньги. Другой всё ловчит неприличное слово вставить, чтобы ей слышно было, и оглядывается на мужиков рядом — смеются ли…

Никогда не было у неё того чисто семейного резкого отношения к пьяным. До прихода в буфет она и сама полагала, что где-где, а здесь мужчины действительно делятся на две половины: трезвые и… другие. Но потом, всё более вживаясь в работу, она открыла для себя вдруг, что утомительно помнит каждое лицо. Начиналась игра, в которой у неё была своя, давно уже обозначенная кем-то роль. И день шёл за днём, но с утра и до вечера, месяцами, тянулся, замедляя или ускоряя темп, долгий, никому другому невидимый хоровод. Мимо. Лица повторялись, останавливались, возвращались снова или пропадали совсем. Иных хотелось окликнуть, приблизить. Но возможно ли окликнуть желание? Оно хрупко и неустойчиво, как на воде солнце.

А мысли убегали вперёд, подталкивая и торопя её. Она легко поддавалась, как ребёнок, будоража фантазию и изматывая себя, мечтала, последним усилием отползая от края, от пустоты, от тоски одиночества.

Вечер начнётся с приходом седого маленького человечка в очках. У него тонкие и спешащие пальцы, живущие совсем другой жизнью, будто помнят иные движения. Может быть, они ещё бегут по клавишам и сами себя слушают. Вилка в них — неуклюже и слабо подрагивает, совсем чужая. Тонкие светлые веки, полупрозрачные и усталые, тянутся книзу, овалом смешливых когда-то мешочков. Смешливых? За увеличенными линзами очков — убегающий взгляд: «Мы — не глаза, мы — не глаза». Он садится в углу и жуёт, стыдливо прикрывая рукой не семейный свой ужин: двойной рисовый гарнир без ничего. И долго сидит потом, прислушиваясь то к одной, то к другой компании или глядя в одну точку. Уходит всегда незаметно, будто растворяясь в электрическом свете и мраке.

А есть просто здоровые крепкие мужики — моряки и грузчики. Зайдут, выпьют. Весело и легко, а иногда — много. Но себя соблюдают. Держатся: «Боцман, стоять!..» Уходя, попрощаются по очереди: «Танюша, до свиданья… Пиво свеженькое привёзут — передай с Васькой… Сами почувствуем? Это точно — есть нюх ещё!.. Спокойной вахты, Танюша…». Рассмеются чему-то, теснясь у выхода. Останется какое-то облачко их присутствия, как это мужское «Спокойной вахты», от которого ей тепло.

С такими легко. У них крепкие семьи. И жёны их любят. И ладится у них на работе. А потянет тоска, он в столовку не побежит пить, пойдет к другу. Всегда кто-то рад им.

И грудь тяжелеет. Глупая баба… Душа не на месте. И не успокоиться ей. И рассудку своему верить не хочется.

Двенадцать. Самое обеденное время. Первые бегут к ней: «Танечка, пиво! Налей кружечку… Четыре и два с ветчиной… Танюша! Одну, пожалуйста… Шесть — свеженького… Пирожки, Таня…» Ее окружают голоса, руки, лица. Зал уже полон. Какое-то время она отстаёт, медлит, будто раскачиваясь ото сна. Но новые лица… Вот уже и она успевает улыбнуться, ответить, задержать взгляд. И время покатилось, побежало быстрее. У раздаточных очередь: «Леша, займи очередь-то… Девочки, очередь, очередь, девочки…» Звенит посуда. Кассовый аппарат тарахтит. Грохнул поднос. Смех. И лица, и руки. Улыбки — беглые, жующие и глотающие. Она смотрит поверх голов. Отсчитывает сдачу. Подаёт бутерброды, улыбается и краснеет. И смотрит на часы.