Берега и волны - [3]

— Война поднимает со дна всю грязь и подонков, готовых унижать и убивать.

Странная незнакомка была похожа на атакующую птицу с острым клювом и пронзительными глазами. Боб не ожидал нападения и попробовал улыбнуться галантно:

— Кто вы, похожая на птицу? Я вас не знаю.

— Теперь я вас знаю: морской офицер в роли павлина. Нашли, перед кем распушить перья. Мне стыдно за наш флот.

— Простите, не совсем понимаю вас — причём здесь павлины и флот.

— Флот, может быть, и ни при чём, а ваше поклонение войне — как песня жареного павлина.

— Позвольте.

— Не позволю! Что вы знаете о войне? Вы — наблюдатель из перископа! Вы видели, как умирают дети?!

Он вдруг вспомнил мальчишку с девчонкой. Что мог сказать этот мальчик такого, что она легла рядом с незнакомым и чужим, возможно, врагом. Кого она согревала и хотела спасти, будто была уже взрослой для этого. Хорошо, что он сразу уснул, и ничего не случилось, кроме того, что он выжил. А она? Он не знал. Его это не интересовало.

— Простите, мадам. Но война — это всегда жертвы. А побеждает аристократия.

— Война — это ещё и уроки для последующих поколений. Аристократия уже поклонялась ефрейтору. Россия уже не раз освобождала Европу — от Наполеона, от Гитлера. Россия-СССР соединяла две разных Германии. Совсем недавно. Вам хочется отомстить ей за шаг к миру?

— Европа сама способна сохранить мир на своей территории.

— Как в Югославии?

— Вы не оттуда, моя птица мира? — он опять попробовал пошутить.

— Не гадайте.

— Вы с Украины?

— Не угадаете. Я из страны, которую разрушил такой же павлин, как и ваш ефрейтор с усиками. Я — русская немка в десятом поколении и горжусь этим, потому что мои предки ходили на русских эскадрах в Америку защитить признание Соединенных штатов. Вы знаете, что Россия остановила блокаду и ускорила признание США?

— Не знаю такого. Это русские сами придумали.

— Вам нечем гордиться. Вы — прятались под водой, зарывались в песок, теперь — спрятались здесь.

— А вы чем гордитесь?

— Я горжусь, что на поле под Бородино есть могилы с фамилией Миллер. Мой дед был у Врангеля, а его брат — брал Перекоп с красными. Оба — служили родине. Что вы знаете о России? Я — родилась за колючей проволокой, а стала завкафедрой в МГУ. Да, я уехала. Я — беженка в никуда. Зачем я здесь? Почему? Наверно, по той же причине, что и вы: я слишком хотела иметь родину, но испугалась политиков. Вы — такой же, как я, поверьте: возможно — патриот, наверно — глупый. Как извратилась жизнь, когда быть патриотом стало глупо! В этом мы одинаковы. В чем различие? Вы любите войну, потому что её не видели. А я люблю вечер, потому что так долго и радостно жду его целый день. Тихий вечер на веранде, когда пьют чай, смотрят восход луны и поют украинские и русские песни. А теперь там стреляют и мародёрствуют. Любая война — мерзость политиков и разгул подонков.

— Извините меня, господа и дамы. Мадам права: можно восторгаться военным строем, но нельзя расстрелять вечер. — Боб, кажется, был смущён.

— Это есть у кого-то из русских поэтов? — заметил пациент в очках.

— У Маяковского: «Лето и расстрелянный немцами вечер», — уточнила старушка в белом.

— Почему опять немцами?

— Не знаю, — старушка развела руками, беспомощно, — но так у Маяковского!

— Мадам, я должен реабилитироваться. Как мне это сделать? Помогите офицеру в летах. — Боб старался улыбаться, но глаз был прищурен, как на перископе. «Это — хорошая цель», — мелькнула шальная мысль из офицерской молодости.

— Позовите на помощь вашу маму. Она, наверняка, говорила вам что-то на память.

— Она говорила, что каждый взрослый — птенчик на руках матери. А ваша мама, что говорила вам?

— Говорила, что каждый человек, как птица, только не знает, что умеет летать.

Женщина в белом зааплодировала и сказала: «Браво, как замечательно».

— Она была русская или немка? — спросил офицер.

— Она была мама. Я даже не знаю, родная ли? Такая была страна. Вам не понять. Простите.

— Господа! Господа, давайте что-нибудь петь. Родное. Тихое. Вместе.

— Давайте из Гёте! Нет, лучше Лермонтова: «Выхожу один я на доро-огу, предо мной кремнистый путь блестит… Ночь тиха, пустыня внемлет богу, и звезда с звездою говорит-иит…».

Ночь. В окна барабанит дождь. Тело тяжёлое, как мокрый песок. Знобит, и левая нога наполнилась бегающими мурашками — онемела. До рассвета целая ночь. Он вспомнил Птицу и глаза женщины, потерявшей родину. Кто она здесь? Доктор называл себя, весь остальной персонал и всех пациентов — жильцами: «Живём мы здесь, и этим счастливы», — повторял он по утрам, улыбаясь и раскланиваясь. Было нечто домашнее и трогательное в его улыбке. Жильцы называли его «пáпик», меж собой, разумеется.

Боб попытался рассуждать логически, чтобы понять, кто она здесь?

— Она — не цель. Нет. Она… Она — птица, — сказал он вслух. И улыбнулся. Ему стало приятно. Он стал ждать рассвета, и это ожидание, кажется, было самым приятным ожиданием в его жизни. Он слушал шелест листа, залетевшего на подоконник ещё с вечера и зацепившегося там. Он видел скольжение капель по лунной стороне стекла. Он услышал первую птицу, когда она зашевелилась в гнезде на дереве и порхнула над кроной старого дуба. Боб встал и открыл окно. Боже! Какое утро! Как приятно шумит море, ровно и мерно смешав бег мелких волн в один мощный гул, замирающий в дюнах. Он даже услышал, кажется, как шелестит песок, струйками осыпаясь в лунку. Две сосны на далеком взморье были дружны и подвижны, как два обнявшихся путника, и махали руками ветвей. Солнце было за спиной, на востоке, но от этого даль моря только выигрывала полнотой красок и света. Он вспомнил, что такое же светлое яркое море он видел далеко-далеко в детстве, когда проводил домой девочку и возвращался один. Под ногами скрипел песок, а над головою шумели сосны. Где это было? Когда? Далеко-далеко в детстве. Это совсем из другой жизни, Боб. Ты — молодеешь, что ли? Ему стало смешно и весело: «Да чёрт меня подери — как же её звали? Ирен? Марта? Инна!.. Как это хорошо — начать все сначала».