Берега и волны - [4]

Док шёл ему навстречу и остановился:

— Офицер, вы сегодня улыбаетесь?

— Я теперь всегда улыбаюсь.

— Есть причина?

— Мне приснилась большая птица.

— Позвольте-позвольте. Не Инна ли?

— Ее зовут Инна?

— Так всегда начинается жизнь, Боб, пора! — Он загадочно улыбнулся и громко чихнул вдруг, торопливо прикрываясь носовым платком, извиняясь и кивая из стороны в сторону:

— Доброе утро, жильцы! Доброе утро, мадам Машенька! Какое замечательное утро, господа… Вот и чихнул, кстати. Будьте здоровы…

Она ждала его на веранде.

— Доброе утро.

— Доброе утро.

— Ты смущена?

— Ничуть.

— Ты опять похожа на птицу.

— Я знаю.

— Тебе говорили раньше?

— Мне никто так не говорил, кроме тебя. Ночь стёрла следы прежней жизни, как волна на песке.

— Была трудная жизнь?

— Я не помню сейчас, — она быстро взглянула на него и добавила, как признание, — помню что-то восторженно-юное, когда одноклассник протянул мне засыхающий жёлтый лист и коснулся руки, нечаянно — это касание стало казаться, со временем, важнее и больше, чем вся моя жизнь. Понимаешь?

— Как сегодняшняя ночь?

— Ночь? — она, показалась, подыгрывала ему, — луна была замечательная. До самого рассвета.

— Ты меня взбудоражила вчера. Я вспомнил слово «любовь», о котором давно забыл. А может, я и не знал его?..

— Я где-то читала: «Любовь должна быть исключительной или несчастной».

— Ты — исключительная!

— Я знала, что ты это скажешь. — Ей захотелось его поцеловать, но она только прижалась к нему плечиком и стремительно отстранилась.

— Я всю ночь тебя ждал. Мне трудно произносить это слово, будто орех грызть, — он попробовал улыбнуться, но слово «орех» помешало.

— Ты откровенен, — она улыбнулась.

— Под утро я вспомнил чьи-то строчки из юности: дружба — живёт долго и ровно, в этом ее надёжность.

— Дружба? Смешной! — Она потрепала его по голове. — Пойдём к морю, философ?

— Куда хочешь.

— Хочу к морю, — она рассмеялась с вызовом.

— Пойдём к морю.

— А почему загрустил?

— А я на кого похож? На павлина?

— Сегодня — ты просто мальчишечка. Мой. Тебя зовут Боб? Бобик?

— Бобиком меня называла сестра.

— А птенчиком?

— Птенчиком — мама. И песенку пела, про соню.

— Знаю. Я спою тебе ночью.

— Мама мне и спинку гладила.

— Знаю. Поглажу.

Она протянула руку, и пальцы переплелись клювиками в гнёздышке.

— Ты долго ходил в море?

— Всю жизнь.

— Тонул? Горел? Убегал от акул?

— Один раз тонул. Друг спас, зарядив меня в торпедный аппарат и выпустив на поверхность.

— Я читала, что в таких случаях один — погибает.

— Друг Эдька — он остался моложе меня. Рассмеялся мне вслед, когда я влезал в трубу: «Жить надо здесь! Здесь и сейчас!»

— Прости.

— Это нормально. Эдька не обиделся: он будет рад увидеть нас вместе.

— Это хорошо. А что с голосом? Было что-то другое? Неприятное? Вспомнил?

— Не понятное. Меня спасли двое детей, мальчик и девочка. Он что-то сказал ей, и она легла рядом со мной, прижимаясь и согревая меня дыханием и своим телом. Что он мог ей сказать?

— А ты разве не знаешь?

— Нет. Но догадываюсь.

— Все мы играли в войну. Он сказал, наверное, что она уже взрослая. А она так хотела.

— Подвига?

— Глупый. Каждая женщина с детства мечтает спасти мужчину.

— И спасает?

— И всю жизнь мы спасаем врагов.

— Это всё, что тебе досталось?

— У меня ещё много осталось. — Она рассмеялась и посмотрела на него с девчоночьим вызовом. — Я ещё не летала, как мама мне пела. А ты? Ты — летал?

Он замотал головой, отрицая и улыбаясь виновато:

— Прости. Я был подводником.

— Подводник! Милый ты мой! Совсем маленький. Совсем мой Валетик.

— Какой Валетик?!

— Валет. В картах. А я-то гадала на короля. Потому-то тебя и не видела.

— Ты согласна менять короля на валета?

— Я согласна. Согласна. — Она кокетливо улыбнулась и ткнулась головой ему в плечо. — Согласна-ая-яа! — Рассмеялась.

И он рассмеялся:

— Ты знаешь, мне стало легко с тобой. Ты мне ночью приснилась, как огромная птица.

— Уродливая?

— Нет! Что ты, красивая!

— Красивая — это я. Верю. Сон вещий.

— Ты всегда говоришь смело?

— Нет. Это с тобой. Прорезало девочку говорить громко. — Тсс! — Прижала палец к губам. — Будем говорить тихо.

— Как птицы.

— И целоваться, касаясь клювиками.

— Смеёшься надо мной?

— Смеюсь! Смею и смеюсь! Что ты сделаешь? Что тебе запомнилось в море, как самое главное? Отвечай!

— Самое главное — не бояться взрослеть и уйти, а потому — сразу надо готовить себе замену. Кто-то заменит тебя, а ты станешь…

— Жильцом в хосписе? Валетом на взлёте?

— Кем-нибудь останусь.

— Не грусти. У женщин то же самое получается.

— Что — то же самое?

— Как у моряков. Мы не боимся стареть и готовить замену: из девочек — мам, из мам — бабушек… И всегда — улыбаться, радовать пирогами, вытирать попы и слёзы и гладить платьица-бантики. Мы всегда при параде и рады смене. «Старость меня дома не застанет», — была такая советская песня.

— Ты тоскуешь по той стране?

— Это была не страна — это был строй. Шучу. — И пропела опять весело: «Вместе весело шагать по просторам…»

— Молодец. Лихо ты меня в строй поставила. А я готовился воевать с вами.

— Мог бы меня убить.

— Прости.

— Эх, дедуля! Мальчишечка ты у меня: торпедный аппарат — товсь!

Он вдруг сжал её руку и сказал тихо:

— Не надо торпедный аппарат. Что-то во мне сломалось, — он посмотрел на неё и вдруг добавил, — что-то сломалось во мне, а я — будто рад этому.