Бенедиктов - [2]

Хоть чем-нибудь – соблазном, ложью,

Поддельной в этих персях дрожью,

Притворным пламенем в крови,

Притравой жгучей сладострастья,

Личиной муки, маской счастья,

Карикатурою любви.

Но в самой искусственности Бенедиктов был все-таки искренен и никогда не рисовался. Он сам верно изобразил крикливость, дурной тон своей музы (литавры и бубны ее созвучий, дико разметанные волосы по обнаженной груди убор слишком прихотливый, блестящий не в меру, изысканный и амврой чересчур и мускусом напрысканный). Но в противоположность миру, которому она казалась кокеткою пустой, продажной прелестью, бездушной красотой, он славит ее за то, что она не промотала святых даров Творца, и он совершенно прав в следующей характеристике ее:

Ты не румянила и в юности лица,

Ты от природы так красна была, – и цельный

Кудрявый локон твой был локон неподдельный.

Да, неподдельна была кудрявость его поэзии, эти пресловутые бенедиктовские «Кудри»: она от природы была такой, – но самая природа ее была непоэтична. Знаменательно, что Бенедиктов видел такие причудливые соединения вечерних облаков, про которые, будь они перенесены на полотно художника, все сказали бы: «Хорошо, но как ненатурально!» Ненатуральность лежала в самой натуре его.

Но эффект ненатуральный остается эффектом, и из него не рождается поэзия. Она и не возникла у Бенедиктова. Мы читаем его книгу и, особенно если читаем ее вслух, изумляемся порою громкой красоте его стихотворений, его богатейших рифм и всей вообще непринужденности и развязности его стиха, но лишь изредка с отрадою останавливается слух на какой-нибудь спокойной и тихой, задушевной пьесе, которая не кричит о себе, что она – стихотворение.

Таковы, например, строки, где он вспоминает «глухую лесную природу» своей родины, над озером шумным, в дремучем лесу; правда, он искажает и эти воспоминания придуманной мишурой о смоляных слезах, которые в минуту прощанья катились из-под темной коры его родных деревьев, – но все же в его устах, слишком привыкших к искусственности, так хорошо звучит этот живой порыв к природе, к любимому лесу:

О, я разорвал бы печали завесу,

Минувшею жизнью дохнул бы вполне, —

Лишь дайте мне лесу, дремучего лесу,

Отдайте лишь волю широкую мне.

«Озеро шумное на раздолье Карелии дикой» вдохновило его и на следующие, небенедиктовские стихи:

Я помню приволье широких дубрав;

Я помню край дикий. Там в годы забав,

Ребяческой резвостью полный,

Я видел: синела, шумела вода, —

Далеко, далеко, не зная куда,

Катились все волны да волны.

Я отроком часто у брега стоял,

Без мысли, но с чувством на влагу взирал,

И всплески мне ноги лобзали;

В дали бесконечной виднелись леса;

Туда мне хотелось: у них небеса

На самых вершинах лежали.

Забуду ль ваш вольный, стремительный бег,

О, полные силы и полные нег

Разгульные, шумные воды?

Забуду ль тот берег, где, дик и суров,

Закинувши тоню, певец-рыболов

Затягивал песню свободы?

Нет, врезалось, озеро, в память ты мне:

В твоей благодатной, святой тишине,

В твоем бушеванье угрюмом

Душа научилась кипеть и любить

И ныне хотела бы ропот свой слить

С твоим упоительным шумом.

Но дорогой нашему писателю «упоительный шум», риторический каскад, от этой простой правды своими словесными водами увлекает его, жертву слова, жертву громкого звука, в царство безвкусия и внутренней пустоты. Бенедиктов точит балясы, играет на омонимах и несуразных гиперболах и, главное, злоупотребляет своею властью – властью поэта все оживотворять и олицетворять. Он придает жизнь тому, что жизни не достойно, и оттого, в нестерпимой детальности своих персонификаций, терпит заслуженное крушение. Он может уверять нас, что под ножкой тоскующей красавицы томится, влюбленно изнывает паркет. У него отсутствует, говоря словами Ницше, «пафос дистанции», чувство меры и расстояния. Он насильственно сближает далекое, и от этого далекое становится только еще дальше. У него нет уважения, пиэтета к великому; фамильярный со всем, он не сознает разницы между важным и мелким. Восприятие сходства у него не поправляется восприятием различия.

В странности своих непочтительных ассоциаций он нашептывает любимой женщине, что лучше всяких шкаликов и плошек, лучше иллюминации – ее глаза, «две лишь лампады прекрасные с чистым елеем любви»; он утешает мельника, что «крест» его мельницы, это – его «орден»; звезду, глядящую в окно, «небесную странницу», которая кажется близкой, но на самом деле убегает от его протянутой руки, он сравнивает с «кокеткой, женщиной, обманщицей, плутовкой»; облако он уподобляет подушке, «новорожденная» земля «округлила свой детский вид и запеленалась водным паром», искусство «стало пятой на грудь природы», и когда он видит пару, танцующую вальс, то это наводит его на мысль, что «Коперника система торжествует» и что «все в пределах естества – вечный вальс». О таврической природе, ее унижая, он говорит, что она празднует бал: «Здесь мороженого чаша для гостей припасена» (чатырдагские ледники)…

Не благоговейный служитель в храме искусства, священник, не знающий трепета перед собственным божеством, мещанин в поэзии, которую он называет «поэзии заносчивая блажь», он охотно в покорные ему звонкие стихи облекает и пошлое. Ему остался чужд дух собственного завета: «Не трать же, о поэт, священного железа на гвозди эпиграмм». При всяком удобном и, чаще, неудобном поводе, «гремя литаврами и бубнами созвучий», он профанирует поэзию; ему свойственна вульгаризация красоты. Такой любитель звезд, поэт-астроном, он не стесняется сказать, что «созвездья люстр горят на зависть небесам», – точно небеса похожи на Бенедиктова, точно и они способны удивляться и умиляться малому…