Бембиленд. Вавилон - [5]

Весь народ вверх, в танк, и вниз, на парашюте, ах. А сколько керосина нужно «Апачам», я об этом совсем забыла, или я это уже сказала? Не помню, неважно, ведь вы себе этого даже представить не можете! Сначала им нужно столько-то, а потом они все равно разбиваются. Сегодня разбился один, три местных жителя погибли, один ранен. Это был несчастный случай. This was not an accident. Это не был несчастный случай. Поэтому нам нужна вся нефть. Мы ведь расходуем тоже много, особенно если они падают там, где не должны падать. Это превосходит Вашу силу воображения, сколько они проглатывают, главное, хороший чистый нефтепродукт, дизель, неважно, ведь все, что они проглатывают – нефть, и лишь немногие могут это представить, и это те, кто умеет считать, вместе с нами. Мы, отклоняющие чужое руководство, самые чужие все-таки себе. Посмотрите, это в принципе так, только у нас есть настоящие принципы: мы единственная страна, где отдельный человек еще важен, поскольку каждый уникален. Иначе нельзя. Это как поток, который стремится к концу. Но это не считается, потому что поток не может иначе. Он течет вниз. Вверх он течь не может. Каждый человек считает(ся). Каждый человек считает свои деньги. У одного больше, у другого меньше. У Дика Чейни больше, у нас меньше. У Ричарда Перла не больше, но все же больше, чем у нас. Вышел из фирмы. Конфликт интересов. Но нет, я не думаю, что его интересы могут вступать в конфликт. Как всегда: его дух останется с нами, не бойтесь. И этот человек важен для нас точно так, же как для нас важен самый маленький человек. Так. Самолет ведь продолжает лететь после того, как спрыгнул парашютист. Там, на небе, их много. А теперь стало еще больше. Там слишком много. Их уже слишком много в этой стране. И у них есть слишком мало. Как всегда. Это приносит с собой неприятности, как песчаная буря. Им вообще-то нужно было больше, но они этого не получают. Что бы это ни было. Они получают так мало, как губы получают от Спящих Вод. Теперь мы избавимся от нескольких. Пусть идут спать, вечно спать. Тогда вам не нужно считать, мы вас тоже не считаем – вы сами не считаете себя, почему же другие должны вас считать?

То, что я делаю, имеет смысл только в том случае, если бы двое были одним. Но нет двух одинаковых людей. На этом основана наша цивилизация, на том, что люди разные. И они не хотят в этом сознаться, песчаные негры. Встают как один, и не только мужчины. Ведут смертельную войну против сильного типа человека. Из его инстинктов пришло Зло. Из разряженного христианства, которое говорит, что сильный – всегда злой. И как только можно понять партию слабых, низших, неудачников? Я их не понимаю. Я отпускаю их. Я отпускаю их, и они падают. Теперь я забываю все и начинаю все заново. Я говорю, что дух – это грех. Христиане ведь всегда так говорят, если им больше нечего сказать, дух – сам по себе большое искушение, но мы должны противостоять ему. На то мы и христиане. Чтобы мы не задавали идиотских вопросов. Сядьте-ка и не раскачивайте лодку, в которой мы все сидим, не раскачивайтесь, качнитесь на месте и больше не качайтесь. Почему? Да потому что я так говорю! Во время такой песчаной бури мы уже не сможем управлять бомбами с помощью лазера, нам придется управлять ими через спутник, хотя, постойте, подождите, теми бомбами, что на рыночной площади в Кувейте, ими мы еще можем управлять с помощью лазера, так мы делаем, например, сегодня, потому что нам больше нечем заняться и потому что погода наконец улучшилась, но при плохой погоде – управление спутником, тут ничего не поделаешь, это даже вам придется осознать, управление, о котором вы говорите, но которого не понимаете! Что нам еще остается делать. Если никто не встает, хотя бы кто-нибудь должен встать. Если никто не враг, все – враги, но никто не восстает. Где оппозиция? Оппозиция, прошу, приди! Как, ее нет? Если у вас нет оппозиции, тогда у вас больше не будет сторонников, тогда вы недостойны быть человеком, если у вас нет оппозиции и вы не хотите допустить ее. Что они там бормочут? Им сказали, что оппозиция есть, вы же сами видели, оппозиция, где же она? Она не может быть невидимой, как бомбардировщик «Стеллс». Она где-нибудь должна быть! У вас ведь царит организованная аморальность, раз никто не восстает против! Должен восстать хотя бы один и отречься от враждебных идеалов, не правда ли? До тех пор пока он не отринет свои собственные идеалы, это лишь маленький шаг, но большой для человечества. Вы действительно идиот. Все, что приносит жизнь и рост, обкладывается вами моральным налогом, как же можно жить и расти? Вот именно. Этого и не происходит. Все только уничтожается, и это логично. Мораль как инстинкт и отрицание жизни, этого вы хотите. Но нужно уничтожить мораль, чтобы освободить жизнь. Так хотят великие, и так вы делаете теперь в миниатюре. У нас один из этих скучных моралистов как-то даже восстал из мертвых, а здесь никто никогда не восстанет! Но мы их этому научим! Не волнуйтесь, мы вас этому еще научим! Они должны вставать каждый раз, когда нас видят! Тот, кто нас любит, пусть идет за нами! И почему за нами никто не идет? Толпа, идущая пешком, с топотом, на нашу сторону, в наши ряды, к которым, естественно, хочет принадлежать каждый, у кого есть хотя бы капля мозгов. Так это должно выглядеть, разве нет? Мы думали, толпы идут от вас к нам, словно пчелы, чей рой следует за мудрой пчелиной маткой, но где же наш мудрец, где он? Почему никто ни за кем не идет? Почему мы следуем только за собой? Почему они ни следуют за нами? Мы ведь хорошие. Мы маршируем, даже через отвесную стену обеих земель, через континенты, через контингенты – энуретиков, ой, детей, стариков, женщин, здоровых и парализованных. И, конечно, через неудачников. Если кто-то хочет нас, мы остаемся в дураках. В следующий раз мы сделаем лучше. Вид «человек» – достаточно сильный вид, должна я сказать, когда его рассматриваю. Женщина не должна быть сильной, но иногда нужно, чтобы она была сильной. Это в порядке вещей, что она сильная. Некоторые постели мокры от слез женщин, жаждущих супружества, страдающих, полных тоски по любимому мужчине, – да, также те на родине, – от них убежал деливший ложе. А что скажет отец, который держит фотографию, чтобы мы это видели? He was my only son. Look at this picture, Mr. President! My only son! Я и сейчас не могу этого понять.