, что ли, или что-то в этом роде. Или святой Себастьян
[12] под дождем стрел, он, конечно, опять забыл свой зонтик, и детской тарелочки при нет опять нет, а что я всегда говорила сыну? Не забывай свою тарелочку, если собираешься что-то выпрашивать, тянуть к чему-то руку! Но что бы я ни говорила, никто меня не слушает. И я не могу допустить, чтобы беременные или какие-то такие же нечистые личности прощались именно с моим сыном, когда он выходит, чтобы полизать лакомую рану в боку другого своего дяди, уж не знаю, которого, во всяком случае, того, которого как раз сейчас там нет, зато у него отличная, превосходная рана для сына, своего рода десерт или что-то в этом духе, в сравнении с этим грудь Агнессы дерьмо, говорю я вам. Взгляните-ка на эту рану, разве она не прекрасна? Видели ли вы что-нибудь более прекрасное? Рана потому столь велика, что на теле недостает одного органа, его он ему откусил, нет, так бы ничего не вышло, пришлось отрезать. Откусить эту штуку нельзя. Теперь там по-любому дыра. Все, что осталось от его члена. Не очень приятно видеть все это. Теперь он выглядит почти так же, как я. А что осталось? Эта прекрасная рана. Она появилась, когда я ему это дело отрезала. Целиком. Лучше уж так, чем он что-нибудь отрежет кому-то другому, вы не находите? Я считаю, мать должна не только грозить кастрацией, даже если она это делает одним своим присутствием, этого недостаточно, она и должна ее произвести. Мы слышали, что пенис абсолютно несъедобен, зачем же его панировать и вместе с сыном ставить в духовку. Лучше отложим в сторонку, он нам больше не нужен. А этот идиот, мой сын, все лижет, лижет и лижет рану, мысль полизать мою пиз… думай, что говоришь!.. мое причинное место, разумеется, не приходит ему в голову! Для чего я его воспитала! Чтобы другие женщины не смели входить в мой дом, и когда сын уже мертв и началась готовка. Он не хочет, чтобы даже после его смерти эти приходили в мой дом выразить соболезнование. При этом многие из них разбираются в искусстве приготовлении жаркого лучше, чем я. Я не желаю нести ответственность за людей, которые приносят в жертву животных, да еще перед моим телом, буквально так он и сказал. Ну а теперь возьмем этого борова, свинью отпустим, борова мы позже снова засунем в холодильник, а пока там поместится сын. Вот так. Туда его. Он и раньше любил утверждать, что мы подкладываем ему свинью, в первую очередь я, его мать. Помилуйте, это же неправда! Молитесь, чтобы он попал к ангелам! По мне, молитесь сколько угодно, но я съем этого сынка, пока он вкушает от ран наисвятейшего сердца Иисусова или еще кого-то из этих ничего не стоящих праведных мошенников. Вот она, мать, я здесь. А там жаркое, там мой сын, который и прежде и всегда был в центре моего внимания. Должна признаться, что мое сексуальное влечение к нему при этом все возрастает. Я, значит, в дополнение ко всему включаю гриль, чтобы он подрумянился, он, что лежит там и витает в своих мужских мечтах. Ему хотелось получать все. Я тоже хочу получать все. Это не приносит пользы никому из нас. Свет все больше походит на утреннюю зарю. Даже сейчас, в таком состоянии, полуподжаренный, полусырой, полускотина, полуубийца, надежно устроившийся на шарикоподшипниках-картофелинах в духовке, даже сейчас он чем-то привлекает меня, хотя я отняла у него его член значительно раньше, когда он не хотел оттачивать его на мне и превращать в колющее оружие. Но оно у него никогда не было достаточно острым. Его у него давно не было, а он все еще терся об меня! Он меня не так уж и хотел, в этом заключалась его ошибка. В том, что изнасиловала его я, женщина, ну да, тут, пожалуй, был мой промах. Может, этим я пробудила в нем желание самому стать женщиной? Не знаю, не знаю. Это желание имело высокий этический смысл, так как хотеть что-то сделать с женщиной значит хотеть ее изнасиловать, а хотеть самому стать женщиной, к сожалению, ничего не значит. Или, в крайнем случае, значит очень мало. Повторю еще раз то, что он сказал. Мама, сказал он, для меня нет пути назад, я должен идти только вперед, через твои зубы! Честное слово, он сам это сказал, я ничего не выдумываю! Мне бы такое ни за что не выдумать. Вы кое-что подметили? Можете по этим словам кое о чем догадаться? Он проявил враждебность, сперва по отношению к богу, своему отцу, именно поэтому, вероятно, у него внезапно появилось желание умереть за отца. Вот так и возникает религия! Так и возникает нечто большее, чем мы сами. Он не осмелился потоптать меня, поэтому решил, по крайней мере, умереть за отца. Ему не хочется как следует высыпаться, не хочется рано вставать, он хочет лизать раны, а когда божественная рана, которую кто-то ему нанес, будет вылизана, когда он вылижет противень, а еще – раньше миску, где месят тесто, то самое, что так мило с ним обошлось, тогда все умилятся до предела и расплачутся, ему с этой миской никогда не справиться, столько в ней намешано умиления, да и теста осталось многовато, если я все это размажу по противню, эта противная жесть взорвется против моей воли, ой-ой, не могу с собой совладать, вы же сами видите! Только когда комки теста начнут вываливаться из его жабр, ведь он уже не сможет их подхватывать, только когда с его подбородка закапает кровь, потому что рана окажется слишком сочной, и он не сможет от нее оторваться, только тогда он будет готов окончательно. Тогда он захочет убить, убрать, устранить бога, своего отца, понятия не имею с какой стати. Ведь он так устал от всего этого. Раз бог невидим, скажите, почему он так старается, почему хочет во что бы то ни стало убить своего отца? Ему нужно совсем не это, он просто хочет убить всех остальных, ну и отлично! И знаете что? Он это непременно сделает! Даю слово! По мне, так и пусть. Раз должен, значит должен. И обязательно попадет к ангелам. По мне. Нет, не по мне. Пусть поищет себе другую стартовую площадку. Если думает, что в постели ангелы лучше, чем я, хотя он их ни разу в жизни не пробовал, пусть попробует! Должен попробовать! Но тот, кто его обмывает, а он на этом настаивал, послушайте, тот должен быть хорошим мусульманином и надевать перчатки, чтобы не прикасаться к его причиндалам. Но это же касается и меня, ибо, когда я отрезала его член, мне поневоле пришлось к нему прикасаться, резиновые перчатки я как назло не надела, а кухонная тряпка тут не подходит, она слишком грубая, через нее ничего не почувствуешь, а хоть немного настоящего чувства все же требуется, даже если собираешься все удалить, все без остатка, перед этим не мешает хотя бы погрустить. Это подсказывает мне моя совесть, кто знает, что он еще натворит с ним, с этим настоящим чувством, если я его ему не оттяпаю. Сам ли бог произносит лживые слова устами священника, или же лжет только священник, все равно, кто, но богу следовало бы договориться со священником, придти с ним к соглашению. Так было бы лучше для всех нас. Но больше всего – для меня, сегодня и без этого на все половые члены нужно натягивать резиновую униформу, на этих храбрых солдатиков, о которых я уже говорила, иначе не сложно и подзалететь. Но ведь хочется хоть что-то почувствовать у своего божьего сына, не правда ли, следовательно, истинное чувство и сексуальная раскрепощенность весьма приятны, поскольку стремятся к общей цели: новому автомобилю в следующем году. Хочется хоть раз что-то почувствовать у своего сына, прежде чем он изнасилует это дурацкое дерево в аллее, разве это такое уж большое желание, когда ждешь возвращения, не дерева, дерево уже дома, где ему и положено быть, а сына, что где-то бродит, вместо того чтобы лизать раны, нанесенные не ему. А ведь он уже имеет дома меня, самую большую, самую открытую рану, – сказка о незаживающей ране Амфортса – неприкрытая ложь, – так нет же, меня он не лижет, не хочет, он хочет лизать других или, по крайней мере, одну из этих других, ну да ладно, сейчас я слегка изменю ход времени, я, правда, не бог, но на время жарки все же могу повлиять, я полью сына той водой из раны, которую он не смог впитать в себя, хотя от бесконечного слизывания у него чуть не вывалился язык, но только захлопнув за ним печную дверцу, я снова открою трубу, растянув время до момента, нужного, в конечном счете, каждому настоящему натяжителю, то время, которое и должно быть ему отведено, я перелью сына, проведу его сквозь себя, передам кому-нибудь, он хотел, чтобы это были бог или ангелы, но я думаю, что скорее всего это будут мои гости, которым позже, после восстания из мертвых, восстания плоти – я вижу ее перед собой отчетливее, чем могут видеть зрячие, хотя я не ясновидящая и постоянно куда-то деваю свои очки, – так вот, позже я предложу его своим гостям, да-да, своего сына, чья восставшая плоть уже лежит рядом с его ребрами, которыми он, как копьем, в последний момент хотел попасть в мое знаменитое слабое место, в писательство. Хотя в этом не было необходимости. Не может же причинять ему боль то, что я хочу лишь одного – писать! Кому и как я могу этим досадить? Никому! А он и за это пробуравил меня, он сделал это значительно раньше, чтобы я заботилась только о нем и ни о ком другом. Вот это пришлось бы ему весьма по нраву! Надеюсь, придет кто-нибудь, надеюсь, придут многие, чтобы я могла в приличном виде, как мать мученика, показаться на телевидении, ибо нет никого приличнее, чем мать мученика. Ее не подрубишь и не погубишь. Она, правда, побита, но, вопреки всему, не разбита. Сын должен бы от меня отказаться, я часто слышала его жалобный вопрос, а хорошо ли это в самом деле. Это и в самом деле необходимо? Спрашивал он меня бесчисленное множество раз. Да, к сожалению, так надо, надо, чтобы ты отказался от меня как от объекта первостепенной важности, отвечала я ему. Он выработал против моих слов бурную аллергическую реакцию, сейчас она придает его плоти приторный привкус, это от сахара, что сгорает или накапливается в его мышцах, когда он занимается спортом, точно сказать не могу. Во всяком случае, сахар присутствует или отсутствует или то и другое сразу. Если этого не происходит, если сахар не вырабатывается во время занятий спортом, тогда понятия не имею, откуда берется у человека дурной вкус. Не знаю, и все тут. Знаю одно: сладковато-приторным он быть не должен. Не уверена, но изначально такое, кажется, не планировалось. Наверное, возникает от долгой отрицательной реакции, в том числе и на меня. Или оттого, что люди слишком мало двигаются. Это меня не удивляет. Мое отношение к «я» тут же куда-то исчезает, стоит мне лишь взглянуть на этого господина, на героя, что пытается уйти, но терпит первое поражение уже у дверцы моей духовки. Он хочет выбраться оттуда, но дверца, смотрите-ка, открывается только извне, видите, как остроумно устроена дверца, ему никогда не выбраться, разве что он начнет изо всей силы толкать ее ногами, но делать это он уже не может; стало быть, открыть дверцу могу только я, сам он, изнутри, не в состоянии. Знаю, знаю, я всегда – ведьма в печи, но не на этот раз, нет уж. На этот раз я включила ее вовремя, на верхнюю и нижнюю границу жара, на тысячу градусов, вспыхнувший керосин, дым, обломки, пепел, крики, пыль пыль пыль – всюду. Прыгающие, отскакивающие, лопающиеся, разлетающиеся брызгами люди. Я распоряжаюсь, сын хозяйничает, нет, он и распоряжается, и хозяйничает, это вам не шуточки, но он умеет, он довольно долго тренировался на симуляторе, хотя лучше бы ему этого не делать, он ведь бог, правда, не мой, но все же бог. Он, кстати, еще не знает, что может стать таким же богом, как отец. То есть сын никогда не станет таким, как его отец. Но я уже вижу дурные наклонности, в том хотя бы, что он хочет принести себя в жертву. Я предпочла не говорить ему, как выглядел его отец до того, как я сунула его в духовку. А то и он захочет стать, как папа. Желанный ребенок у меня не получился, но я ни за что не откажусь от своего желания. Да и зачем отказываться? Он станет мне ближе всего на свете, он, в конце концов, войдет в меня, так или иначе, с вопиющим безмолвием, опоясанный жиром, в хлебной корке, в прокрустовой койке, где еда всегда растягивается в длину или сдвигается в некое подобие лазаньи, как возвращающаяся, подползающая ко мне, но в конечном счете все-таки съедобная тварь. Давай, малыш, иди ко мне! Стань мучеником, стань святым или, по крайней мере, лижи какого-нибудь святого, вон их сколько развелось! Выбирай любого! Или лучше сразу возьмись за маму! Она ведь уже здесь. Она всегда на месте. Но ты лишь потом узнаешь, что не найдешь ничего лучше, чем мама. Будешь, по меньшей мере, знать, что имеешь. Мне никогда тобой не насытиться, сын! Несмотря на то что у нас с тобой были неприятные переживания, одно из них не назовешь неприятным, для тебя, пожалуй, оно и было таким, но не для меня. Матери не бывает неприятно, когда она вытирает малышу попу. Ее любовь, ее забота направлены на каждого вновь в мир входящего, кого она ведет на пашню для вынужденной посадки, чтобы уж наверняка завладеть им. До аэропорта ему оставалось бы всего каких-нибудь три километра, но и этого ему было слишком много. Отказала льдодробилка, подходящего шипа у нас не было, мы с удовольствием кушаем, мы с удовольствием пьем напитки, предварительно охладив их, но напрягаться ради этого нам ни к чему; механическая работа нас не особенно интересует, поэтому у него, у сына, никогда не было бы льда в шейкере, он с трепетом входит в зал билетных касс и подходит к рычагам управления. Помогите! Нам нечего пить! Нас мучает жажда! Малыш, ты считаешь мать своей собственностью и не догадываешься, что сам принадлежишь ей: скажи, почему я не получаю удовлетворения? Теперь я сниму с тебя пробу, вот так, хватит пробовать на полу, сейчас я открою дверь. О, безнадежно влюбленный малыш! До чего ты дошел? До внутренней невозможности. Но, пожалуйста, я часто употребляю это слово, так как я человек вежливый, пожалуйста, ты, по крайней мере, использовал свои внешние возможности, а теперь я использую тебя. Я выбираюсь из нашей любовной связи на второстепенные дороги, о которых уже шла речь. Я беру с собой свою корзину, в которой ангелы обмоют твои останки, прежде чем я их приму в себя, впитаю без остатка. Я это сделаю прямо сейчас, не колеблясь, хотя ты не хотел, чтобы женщины приходили к твоему гробу. Но я ведь исключение, не так ли? Я для тебя не женщина, или нет? Всем надо вести себя тише воды, ниже травы, чтобы не потревожить уединение усопшего, я хочу сказать, вечный покой уединившегося на проселочной дороге, на пашне, пустыре, болоте. Кому нравится, когда ему мешают есть? Что, ты хочешь лечь на правый бок? По мне, так ладно. Нет, если встать на мою точку зрения, это будет левый бок, пожалуйста, встань на минутку на мое место, и ты убедишься, что это так! По мне, так ты лежишь справа, но если смотреть с моего места – слева. С этим ты ничего не поделаешь. Итак, я открываю дверь, ты дотрагиваешься до лестничной клетки, в этот момент все бывают особенно печальны, а теперь прыгай! Вперед! Я не могу описать это точнее, подробнее. К подробностям мне не подобраться. Вероятно, потому, что труба пока очень горячая и останется такой еще пару минут. А потом все. Точка. Я выключаю. Обед готов – лучше не надо, как всегда. Будет горячая сосиска. Кровяная мальчишечья колбаска. Поспела точно ко времени! Пашня убрана, ему ничего не досталось бы, никакой жратвы после жатвы. Но вот она, еда, за благоразумную цену, по крайней мере, хоть кто-то должен остаться благоразумным, бумагу выбрасывайте, пожалуйста, в предназначенную для этого урну, тогда и вы докажете свое благоразумие! Вежливо повернитесь лицом друг к другу и – приятного аппетита.
