Белый ветер - [13]

Седой полковник вздохнул, когда трое ребят робко вошли к нему в кабинет, — он давно привык к послеэкзаменационным визитам родителей, друзей, влиятельных покровителей, самих «потерпевших». Но что делать: число мест ограничено, а желающих учиться куда больше… Он давно уже знал, как и с кем разговаривать. Пригласил ребят сесть, вынул толстую папку и сказал:

— Вот список принятых. Скажите, кого вычеркнуть, чтоб вписать вашего друга?

— Вычеркните меня! — неожиданно для самого себя произнес Левашов и тут же смутно пожалел об этом.

Полковник спросил:

— Он что, больше вас знает? А может, он действительно хочет стать офицером, а вы так, случайно затесались?

— Да что вы, товарищ полковник?! — Левашов даже вскочил. — Для меня без училища — конец.

— Тогда зачем предлагаешь? — Полковник говорил строго, даже неприязненно: — Красивый жест захотел сделать: и друга выручить, и самому уцелеть? Знал ведь, что ничем не рискуешь? А? Знал?

Левашов стоял, опустив голову, он сгорал от стыда.

— Ну вот что, ребята, — полковник заговорил мягче, — идите. Не пропадет ваш друг. Парень стоящий — смотрел я его личное дело. Уверен. А уж вы, если хотите другу помочь, помогайте делом, а не демагогией. — И он выразительно посмотрел на Левашова.

Шуров держался мужественно.

Он немедленно навел справки, куда теперь можно поступить. И, к изумлению всех, заявил, что поступает в школу милиции, уже подал заявление.

— Что ж, други, — говорил он с печальной улыбкой, — там тоже и точные науки изучают, и гуманитарные, а уж романтики — дальше некуда. Скоро услышите обо мне: «Александр Шуров — гроза бандитов!»

Первые курсантские дни были трудными.

Утомляло все: и ранний час, а главное молниеносность подъема, и казавшаяся никому не нужной строевая подготовка, строгая дисциплина, выражавшаяся, на их взгляд, в придирках командира отделения.

Постепенно всё вошло в колею. Научились вставать еще быстрее, чем требовалось, дисциплина стала привычной, а придирки отделенного превратились в требовательность, к которой тоже привыкли.

Спорт в училище по-настоящему поощряли. Правда, теннисисты здесь никому не были нужны, а волейболисты имелись такого высокого класса, что ни Розанову, ни Цурикову проявить себя на этом поприще не удалось. Зато универсальный Левашов пришелся ко двору, особенно оценили его как стрелка. Сразу же включили в училищную команду, и часто, в самые неожиданные моменты, раздавался зычный голос дневального: «Курсант Левашов, к командиру роты!» И курсант Левашов отбывал на тренировки и соревнования. Впрочем, основным занятиям это не мешало. Само отношение к занятиям здесь, в училище, было совсем иным.

— Интересно, — рассуждал Цуриков в короткие минуты отдыха, — в школе время, потраченное на домашние задания, я всегда считал напрасно потерянным. Все старался побыстрее сделать, побыстрее освободиться. А для чего? Иной раз — хоп-хоп! — задачку списал, сочинение мне Ирка по телефону продиктовала, и вздыхаю с облегчением — свободен! А идти-то некуда, шатаюсь без дела. Тут же сидишь, корпишь, не торопишься. Чудно!

— Верно, — подхватывал Левашов, — в школе все кажется — для учителей занимаешься, а здесь — уж точно для себя. Дело в том, — уточнил свою мысль Левашов, — что я здесь чувствую полезность, что ли, каждого предмета. Его насущную необходимость.

— Зачем мы тогда здесь литературу учим, педагогику, политэкономию, английский, наконец? — с подвохом вопрошал Розанов.

— Привет! — откликался Левашов. — Да потому что все нужно. В том-то, брат, и трудность быть политработником. Ты должен знать свою воинскую специальность, как первоклассный командир, и плюс еще назубок знать общественные науки. Хорош замполит, который в философии не разбирается!

— А если комбат философии не знает, тогда как? — продолжал наседать Розанов.

— Может и не знать. Скажем, был такой комдив Чапаев… — Левашов пожимал плечами.

— Ну ты хватил, Юра! — Розанов всем своим видом выражал жалостливое изумление. — Извини, но ты меня удивляешь. Во время гражданской войны дивизиями командовали люди с трехклассным образованием. И не погибни Чапаев, гарантирую, закончил бы он академию, а может, и Академию Генштаба. Сравнил! Сейчас воевать посложнее любой тригонометрии, это тебе не шашкой махать.

— Шашкой махать тоже надо уметь, — недовольно ворчал Левашов, — как, между прочим, и стрелять из пистолета…

— Прошу без намеков… — Розанов поджимал губы: у него не ладилось со стрельбой.

— Словом, я так понимаю, — Цуриков нелегко расставался с какой-нибудь мыслью, он обгладывал ее, как кость, — все мы советские офицеры…

— Будем офицерами… — поправлял Розанов.

— Ну, станем офицерами, не знаю, как ты, я — обязательно буду, — парировал Цуриков. — Прежде всего, мы офицеры Советской Армии, и неважно, кто ты — разведчик, начфин, врач или ракетчик. Уж потом у каждого из нас своя узкая специальность — танки, мины, самолеты и так далее. А у политработника и еще особый профиль — воспитание морально-волевого фактора, то есть солдатской души.

— Ты думаешь, морально-волевой фактор — это человеческие души? — сомневался Левашов.

— Полагаю!

— Между прочим, — спускал их с высот абстрактного спора Цуриков, — наше положение особенно сложное. Мы-таки в первую очередь офицеры, ну и потом, у нас не одна специальность, а целых две: политработники, инженеры, а может и десантники.