Белый свет - [26]

Когда Маматай вышел из общежития, прихватив сверток с бутербродами, все места в комбинатовском автобусе были заняты. Он остановился в проходе, встреченный забористыми шутками парней, и тут услышал звонкий голосок Бабюшай:

— Иди сюда.

Счастливый и удивленный, парень протиснулся к задним сиденьям. А Бабюшай подняла свою корзиночку с дорожными припасами, не скрывая, что место держала специально для него, глядела в глаза Маматаю спокойно и уверенно.

— Садитесь скорее, дорога не близкая, — сказала и отодвинулась к окну, похлопав маленькой, легкой ладошкой по соседнему сиденью.

Маматай осторожно опустился и все же невольно коснулся упругого, горячего бедра: вдруг перехватило дыхание, ударило в виски, учащенно забилось сердце. «Что это со мной? Любовь? — смятенно пронеслось у Маматая в голове. — Но ведь это совсем не похоже на то, что было у нас с Даригюль!..»

Парень смущенно отвернулся. Ему страшно было встретиться глазами с Бабюшай, увидеть насмешку или просто равнодушие. И Маматай стал делать вид, что любуется открывшимися вдруг горами.

Автобус вырвался из тесноты городских улиц. Под колеса весело убегала лоснящаяся свежим, накатанным глянцем дорога. Она причудливо извивалась, повторяя многочисленные повороты быстрой речки с живописными песчаными островками и ракитами, густыми луговинными зарослями тюльпанов, алых, как щеки деревенских красавиц, знающих тайные травы, от которых румянец рдеет еще гуще, еще зазывней…

Перед глазами Маматая проносились саманные домики и дувалы с легким кружевом цветущих садов над ними. И вот уже автобус, покрыв десятки километров, оставив позади человеческое жилье, свернул на горную дорогу и замедлил ход, как бы предлагая пассажирам выбрать поудобнее приют для купания и отдыха.

Глаза разбегались от встречных красот, то и дело слышались восхищенные возгласы. Когда же автобус обогнул очередную скалу и оказался в узкой долине, зажатой между крутым, заросшим кудрявым кустарником склоном и речной стремниной, у ребят дух захватило от восторга. Прорвав наконец низкие лиловые тучи, готовые каждую минуту разразиться проливным дождем, солнечные лучи коснулись воды — и она начала отливать яркой синевой, скользнули по цветам — и они открылись им навстречу разноцветными, ароматными чашечками. И вот уже вся долина засияла, зазвенела на разные голоса…

Пассажиры, улыбаясь, вылезали из автобусов, разминали уставшие от долгого сидения ноги, подставляли солнцу зажмуренные, разомлевшие лица. Хорошо. Спокойно. И воздух легкий, пахнущий вершинными снегами. Ублаготворенно, томно жужжат пчелы. А над рекой, как микровертолеты, зависли стрекозы.

Первыми устроились на расстеленных плащах признанные комбинатские парочки, тихо обменивались между собой ленивыми замечаниями. Тут же на мелкой травке сбились в круг волейболисты. И только самые отчаянные из приехавших бросились к реке. Среди них, конечно, и Маматай.

Горная вода обжигала, перехватывала дыхание. Разгоряченные ледяным купанием, джигиты с гортанным криком выскакивали на берег и принимались гоняться за девушками, не решающимися войти в речку. Шутки и веселая возня оглашали окрестность, а эхо множило это молодое веселье и возвращало упруго, как будто тоже играло в волейбол…

Маматай, ухватившись руками за прибрежный валун, вдруг увидел Бабюшай, замер от волнения. «Неужели Букен, возможно ли?» — не поверил своим глазам, потому что привык к ее простенькому ситцевому платью, низко, почти до самых бровей, повязанной косынке; в домашних шлепанцах, чтобы не уставали ноги, девушка казалась ему и в цехе уютной и привычной. Отношение у Маматая к ней складывалось ровное, скорее нежное, чем пылкое… Сегодня же он по-новому открывал Бабюшай для себя: черный купальник оттенял белизну тела, туго обхватывал полную грудь, подчеркивал стройность девичьего стана. Бабюшай была красива налитой, цветущей красотой. В ее движениях уже не было незрелой угловатости, они были свободными, плавными, раскованными. Чувствовалось но всему, что Бабюшай вполне сознает свою привлекательность и не стесняется ее. Она спокойно встретила восхищенный взгляд Маматая, и парень отвел глаза, не захотел показать растерянности, унижающей, по его мнению, мужчину.

А девушка как ни в чем не бывало вошла в воду, но купаться не стала… Бабюшай не была бы Бабюшай, если бы вдруг украдкой не набрала полную пригоршню воды, и, звонко смеясь, не облила греющегося на валуне, притихшего Маматая, и не кинулась бежать по берегу, разбрасывая быстрыми ногами серебристый речной песок.

Как тут быть Маматаю, как удержать себя в узде, когда ноги сами подняли его и понесли неудержимо и властно по тому же искристому песку? И вот уже трепетная Бабюшай в его сильных руках. А Маматай совсем теряет голову от этой близости, оттого, что глаза у девушки озорные, жаркие, с загадом, а руки не очень настойчиво упираются в его грудь. И Маматай легко поднимает ее, теплую, податливую, и несет на самую середину потока, вместе с ней погружается в пенистую стремнину. Бабюшай только и успевает крикнуть:

— Сумасшедший!

«Конечно, сумасшедший…» — соглашается про себя Маматай, ощущая приятную теплоту, разлившуюся по всему телу, теплоту общности сердец и какой-то неведомой тайны, связавшей их с Бабюшай тонкой, пока еще непрочной ниточкой. И, боясь за нее, такую слабую и нежную, они, не сговариваясь, решили идти домой пешком… И в этой их первой совместной дороге заботливо сопровождало солнце, огромное огненное колесо. Оно коснулось вершинного горизонта только тогда, когда Маматай с Бабюшай, взявшись за руки, вошли в город.