Белый Шанхай - [182]

Он светился от радости, как начинающий хирург, который наконец дорвался до самостоятельной операции.

– Вы, наверное, хотите узнать, что с Фаней? Она в полном порядке, передает вам привет.

Нина едва понимала, о чем он говорит. Господи боже мой, смертная казнь! За что?

– Обвинительный акт составлен нелепо и совершенно бездоказательно, поэтому, я думаю, до открытого суда дело не дойдет, – болтал Канторович. – Мы пригласили нескольких китайских адвокатов: судья будет охотнее прислушиваться к их доводам. Мне нужно, чтобы вы подписали доверенности на меня, на господина Ма Дэчжэна и Го Тингбао. Это очень хорошо, что они согласились представлять ваши интересы – они никогда не берутся за дела, которые нельзя выиграть.

– Все мои деньги в Шанхае… как я им буду платить? – произнесла Нина.

Канторович с удивлением посмотрел на нее:

– Вы что, с ума сошли? За все платит советская сторона.

После свидания с адвокатом старуха вновь обыскала Нину.

– Это мои самые счастливые часы – приходить к вам, – сказала она. – Вы вся такая беленькая, свежая…

Нина не испытывала уже ничего, кроме приглушенного страдания.

Ночь, клопы, духота. Направо пойдешь – шею свернешь, налево пойдешь – всю жизнь здесь проведешь, прямо – заставят служить большевикам. Они ведь не просто так ее вызволяют. Они захотят что-то взамен.

Решение – яростное, упрямое: «Черта с два, товарищи! Когдя я выйду отсюда, я уеду в Шанхай – мириться со своим мужем».

А вдруг Клим уже здесь? Несмотря ни на что, разузнал, где она, отправился следом.

Чем больше Нина об этом думала, тем вернее чувствовала: да, он тут, в Пекине. По-другому и быть не могло.

Глава 79

1

На улице ждала черная карета.

– Залезай, – сказал конвойный.

Там, на деревянных скамьях, сидели Бородина и дипкурьеры.

– Ниночка! – Фаня ухватила ее за руки и заплакала.

– Товарищи женщины, крепитесь, – призывал дипкурьер Грейбус, но тоже расчувствовался и отвернулся к зарешеченному окну.

В карету сели двое солдат с ружьями:

– Прекратить разговоры!

– То, что нас повезли на суд всех вместе, – это хороший знак, – успел шепнул Грейбус Нине. У самого зубы стучали от волнения.

Большой светлый зал. На возвышении стол и три кресла. На местах для публики никого: заседание закрытое.

Канторович дал последние наставления:

– Главное, держите себя в руках. А мы, – он оглянулся на степенных китайских коллег, – все устроим.

Переводчик:

– Всем встать!

У судьи не лицо, а посмертная маска.

– Садитесь.

Духота, скрип скамьи. Поднимали по очереди, допрашивали через переводчика:

– Назовите свое имя. Сколько времени вы прожили в Китае?

Часы на стене – стрелки замерли. Нина извелась, глядя на них. Только потом догадалась, что механизм сломан.

Фаня обмахивалась ладонью, ерзала. Нине казалось, что она сейчас вытворит что-нибудь и все испортит. Пожизненное заключение или смертный приговор… А если приговорят к смерти, что сделают? Голову отрубят?

Фаня только однажды повысила голос: когда обвинитель сказал, что она ввезла в страну семьдесят миллионов серебряных долларов – на дело революции.

– Да вы хоть представляете себе, сколько это – семьдесят миллионов? Я что, под юбкой их притащила?

Канторович метнул на нее умоляющий взгляд, и Фаня замолкла.

Сколько времени прошло – бог весть. Защитники спокойно говорили по-китайски: возможно, о том, что к подсудимым нельзя применять сто первую статью, да и вообще никакую.

За окном на карнизе сидел голубь. Игра света и тени: одна лапа красная, другая черная.

Судья объявил перерыв.

– Он вроде прислушивался к Ма Дэчжэну, – сказал Грейбус.

Нина кивнула: Ма был похож на китайского мудреца.

Первого июля маршал Чжан Цзолинь стал генералиссимусом и объявил амнистию.

– Золотой халат себе сделал – на восемьдесят восемь тысяч! – сообщил Канторович на свидании. – Верно, прочит себя в новые императоры.

Тюрьма ликовала. Каждый день во дворе выстраивали заключенных из нижних этажей, и представитель администрации кричал тонким голосом что-то вроде «Ты свободна!». Восторженный вопль, аплодисменты.

Нину не приглашали спуститься вниз. Вскоре она поняла: тюрьма опустела. Иногда ей казалось, что она осталась здесь единственной арестанткой.

Второе заседание: защитники доказывали, что подсудимые подлежат амнистии; судья едва заметно усмехался. Нина не выдержала, попросила слова:

– Вызовите капитана «Памяти Ленина» и тех, кто обыскивал нас! Они вам скажут – мы не везли ни оружия, ни подрывной литературы.

Судья уставился на нее, произнес что-то. Переводчик помотал головой:

– Капитана здесь нет, так что это невыгодно для вас, иначе дело затянется на несколько недель.

Что он имел в виду? Что он, господи помилуй, имел в виду?!

Нина встретилась взглядом с Бородиной, с дипкурьерами. Никто не понял значения этих слов: то ли судья хотел побыстрее разделаться с ними, то ли и вправду желал им добра.

В ночь перед последним заседанием Нина не могла уснуть. «Я себя доведу…» – но именно этого и хотелось: сердечного приступа, инсульта, чего-нибудь такого, чтобы уснуть и не проснуться. Впрочем, ждать осталось недолго: завтра приговор, а потом выведут на площадь, поставят перед толпой…

Когда Нине было десять лет, уличная цыганка нагадала ей троих сыновей и долгую спокойную жизнь. Мама дала лгунье рубль. Если бы цыганка сказала правду, ей бы и копейки не досталось. Ведь это дичь какая-то: